Но Ирина Тойвовна как-то так красиво и искусно обошла мою просьбу об интервью, что я долго был уверен, что интервью взял. Видимо, мне передался восторг филологов, которые в тот момент походили на кошаков, забравшихся в ведро сметаны. Они даже не разговаривали, а только часто дышали…
Однако наступило время телесного ужина. Был он по-деревенски скромен: окрошечка с крутым яйцом и жаренная в муке хрустящая красноперка. Пока хозяйка возилась со сковородкой, я в порядке приобщения к маткультуре решил наварить картошки. Поначалу я не мог приспособиться к печи, ладилось не очень, и я — пожалуй, просто чтобы привести нервы в порядок — принялся бубнить себе под нос всякие нескладушки. Я так часто делаю, смысла в них особого нет, главное с ритма не сбиваться. А тогда почему-то вполне толково получилось, кусками даже запомнилось:
Печь истопим мы без спешки
Жар ровнее подгадаем
В чугунок воды студеной
Мы нальем, чтоб закипела
Дочиста отмоем шкуру
А срезать ее не будем
Высыплем картошку в воду
Выждем столько, сколько нужно
Ложка масла, ложка соли
Добрый чугунок картохи
И не то чтоб ранний завтрак
Также и не ужин поздний
А как раз в обед поспеет
Вовремя, что очень важно
Интересная вещь: я чувствовал, что Ирина Тойвовна на меня даже не смотрит. Но явно заценила. По-взрослому так. Хотя не исключено, что на ее доброжелательность повлияла полукилограммовая пачка масла, бережно привезенная мной из Питера и врученная после знакомства с глазу на глаз. Не хотел, чтобы ребята думали, мол, выпендриваюсь. Ну не просекли они фишку, а я просек: мой подарок был стоящий, а открытки с видами города и магнит на холодильник (Вика постаралась, а Артур недосмотрел) я аккуратно оставил в основном лагере.
И, кроме шуток, я действительно успел вовремя. Широкая тарелка с рыбой и здоровенный чугун с вареной картошкой пришли на стол ноздря в ноздрю, словно мы заранее сговорились. И только после этого Ирина Тойвовна поглядела мне в глаза и уважительно прижала пальцы к губам.
— А почему Лили нет? — тихонько спросил я хозяйку.
— Она не любит есть за столом, — так же тихонько ответила она. — У нее своя компания.
И тут пришел дед. Он сказал, что либо мы прямо сейчас побежим домой на веслах, либо уж заночуем и завтра побежим на моторе — потому что ремонт потребует времени.
Филологи почему-то посмотрели на меня. Типа, раз уж ты занимаешься материальной культурой, значит, должен лучше ориентироваться в материальном мире. Не то что мы, вольные дети эфира…
— А как с погодой? — спросил я деда.
Тот развел руками.
— Ветер будет несильный, но встречный, — сказала Ирина Тойвовна. — На веслах намашетесь. Давайте лучше почаевничаем — и в баню. Протопишь, Петрович?
(Кстати, я догадался, почему Ладислав Каренович распознал во мне старшего и опытного. По ботинкам. На мне были старые солдатские берцы, а на остальных — кроссовки или резиновые полусапожки. Все элементарно, когда присмотришься.)
К чаю снова был мед, на этот раз не выкачанный, а сотовый — и тот запах, который беспокоил меня на пасеке, стал более отчетливым. Я пытался определить его, но так и не смог. Дым? Скорее да, дым, но не древесный, и не дым тлеющей соломы… торф? Потом мне показалось, что это запах разрытой земли, но как сотовый мед может пахнуть разрытой землей?
В общем, я решил, что пусть это будет торф.
В баньке могло поместиться одновременно только двое, поэтому распределились так: первыми, в самый жар, идем мы с Омаром, потом в жар помягче идут девушки, а замыкают цикл хозяйка и дед.
Я почему-то с самого начала подумал, что карбюратор засорился не случайно…
Баню явно построили совсем недавно — то ли старая сгорела, то ли чем-то не устраивала хозяйку. Стояла она на самом берегу, и прямо из мыльни можно было сигать в водичку. Мне показалось, что там совсем мелко, — но это был лишь обман зрения.
В предбаннике горела синяя китайская лампочка, которая днем заряжается от солнца, а в мыльне и парилке свет был только от окошек размером в лист А4. Впрочем, глаза быстро привыкли…
Ладили баньку с любовью и для себя. Доски подогнаны и заглажены-зашлифованы до ласкающей кожу округлости. Поначалу я сторожился заноз, а потом понял, что здесь можно хоть твист босиком выплясывать, хоть брейк-дансом заниматься (если ноги подожмешь, чтобы в потолок не воткнуться). Ни ступням, ни лысине ничто не грозит. Сам я брейк не понимаю, но когда на голове юлой вертятся — это впечатляет. Про твист, если честно, я знаю еще меньше: в каком-то старом фильме толстый смешной Евгений Моргунов тушил сигаретные окурочки то левой, то правой ногой, а потом грациозно (при его туше!) завертелся на обоих носках одновременно и пошел собирать деньги. Это были курсы по обучению твисту.
А вы заметили, что мне все время хочется говорить не про существенное, а про сопутствующее — что к слову подумалось, вспомнилось, пришлось? Я, когда это засек, сильно раздражался поначалу. Потом понял, что неспроста. Потом пользоваться начал. Из всякой фигни, которая никакого отношения к делу не имела, я выкрутил, откуда лезли ассоциации, а уже из этого навспоминал другой фигни, и вот ее я именно видел, в том или ином качестве. Почему сейчас об этом вспомнил? Откуда твист с брейк-дансом — пока я деревянные плахи-то с восхищением оглаживал, разглядел, что вдоль всех четырех стен парилки, в том месте, где в наших квартирах плинтус, выжжен простенький значочек: перевернутая свастика. На всякий случай поясняю: к фашистам это никакого отношения не имеет, символ — один из древнейших в мире, используется исключительно на пользу, и я бы не удивился, если бы весь ведьмачий дом был им расписан заместо обоев. А вот так, чтобы на стенках в бане, да еще у самого пола, — это странность. И когда я в эту странность вгляделся, в очень похожие, но не одинаковые значки, каждый выжжен не клеймом, а от руки и через неравные промежутки, самую малость неравные, меня вдруг повело, закружило, черные каракули сдвинулись с места и в один удар сердца понеслись в хороводе…
Я не перегрелся. Я по полу ползал, где прохладнее всего. А когда из этой круговерти выпрямился, башкой в самый жар, — так в башке даже прояснело. И пришло высшее понимание: ты сюда париться пришел — парься.
Я лег навзничь на полку и стал обтекать на горячие доски, казавшиеся пуховыми.
— А что это у тебя? — спросил Хайям.
— На арматурину наделся, — сказал я.
— Насквозь?
— Угу.
— И брюхо из-за этого резали?
— Конечно.
— Круто.
— И не говори. Два раза чуть не сдох. Кстати, если ты мне по шраму веничком как следует пройдешься…
— О чем базар!
И Хайям прошелся по мне веничком. Не только по шраму. Не скажу, что виртуозно, но не тупо.
А потом я сиганул в речку, поджав на всякий случай ноги, и понял, что глубины там — с головой, да еще с походом. Я уходил и уходил вниз, ожидая удара о дно, а дна все не было, а потом оно мягко-мягко подставилось под ноги.
Под водой я поднял лицо вверх и открыл глаза. Темное рифленое зеркало водной поверхности отразило все, кроме меня.
Я вынырнул. Мира могло уже не быть.
Чтобы девушек особо не смущать, мы с Хайямом и дедом уселись в горнице и, приняв некоторое количество крепкого напитка неизвестной природы (из знакомых ингредиентов я определил только этиловый спирт), предались разговорам. Снаружи доносился веселый визг.
— Ту же Лоухи взять, — сказал вдруг дед, словно продолжая недавно прерванный разговор. — Что в ней такого злого-то? Двух дочек засватали, да тут же их и загубили, Сампо разбили, которое сами как выкуп отдали, — ни себе, ни людям… Что, сиди-терпи — так, что ли? Она же дуурэн и страны правительница, с ней так нельзя. И этот Лемминкяйнен… Он же сам приехал, никто не звал, скандал устроил, мужа Лоухи на состязание по пению вызвал — ну и проиграл, понятное дело. Ах так! Взял нож и убил мужа. Убежал. Конечно, Лоухи его догнала. А кто бы не догнал? Вон Арина до чего мирная, и то…
— Что — «то»? — жутким шепотом спросил Хайям.
— Ну… может. Может. Всякое может. Главное, чтоб под горячую руку к ней не попасть…
— В червяка? — Голос Хайяма опасно дрогнул.
— Нет, в червяка — нет… Такого не видел. А вот заморозить среди лета… это было. Да сами ее спросите, чего я буду…
— Не хочет она рассказывать, — вздохнул я.
— Ну, раз не хочет — значит, не хочет. Значит, воля ее. Тут уж только мириться… да.
Я, кстати, не исключаю, что проблемы Лоухи и ее мифологических современников дед Терхо искренне воспринимал как личные и глубоко актуальные. А потому говорил про них при каждом удобном случае, то есть — при каждом визите студентов, продолжая ровно с того места, где прервался год-два-пять назад. Потому что для студентов-филологов, в отличие от прочего несеверного народа, имя Лоухи — хотя бы не пустой звук. Хотя бы. Допустим, да, фольклорный персонаж. А кто, скажите на милость, из известных людей, умерших к моменту вашего рождения, не является для вас фольклорным персонажем? Захотите поспорить — начните, пожалуйста, с Василия Ивановича. Или Ивана Васильевича, на выбор. Оба, зуб даю, существовали на самом деле.
