— Ну и вали, — сказал Ванька равнодушно, — дом продавай и вали. Или не продавай. Как знаешь.
— Но… ты не поможешь?
— Нет.
— Думаешь, хорошо устроился? — Он услышал свой собственный голос, и голос этот был чужим. — А ведь не получится, Ванька. Ригель взорвется. Он сбросит огненную оболочку, и она будет расширяться и расширяться. И охватит полнеба. Ригель сожжет нас всех. Думаешь, тут, в лесах, от него можно укрыться? От язвящего пламени его, от жара, дующего в лицо, от белого его, голубого, синего света?..
— Псих, — брезгливо сказал Ванька. — Псих, слюня. Всегда был таким. Пшел отсюда.
И чуть толкнул его ладонью в грудь, не сильно, но он почему-то не удержался, пошатнулся и почти вывалился на крыльцо.
Ванька вышел следом и теперь, стоя к нему спиной, деловито запирал дом.
— Ванька… — Он прочистил горло. — Что это?
— Ну, шерсть, — сказал Ванька, лязгнув напоследок засовом.
— Откуда?
— Ну, зацепилась. Собака пробежала и зацепилась. — Сообразив, что тут нет собак, Ванька добавил: — Или лиса.
— На такой высоте?
Клочок шерсти, зацепившийся за оконную раму (он потом разглядел еще один, чуть ниже, словно кто-то терся об угол дома, а после заглянул в окно), был темно-бурым и довольно длинным; как пучок водорослей… почему водорослей? При чем тут водоросли?
— Медведи здесь водятся, — с некоторой даже гордостью сообщил Ванька. Стычка в доме, казалось, позабылась, он был деловит и дружелюбен.
Под окном пышно рос бурьян.
На дорожке вроде бы остались вмятины, но они с Ванькой и сами тут ходили. На пыльных тропинках… далеких планет… останутся наши следы. Хорошо, что я сказал Джульке сидеть дома. Можно, например, попроситься к тете Тане. Тетя Таня зануда, и Джулька ей не понравится. И она — Джульке. Она же не Народ, а просто старая противная тетка. Ничего. Стерпится — слюбится. А потом как-нибудь устроимся. Почему я с самого начала не подумал? Ванька уболтал? Гипноз какой-то, ей-богу. Джульке сначала тут нравилось. А теперь и непонятно.
— Ну, я пошел. — Ваньке надоело стоять на одном месте, он вообще не отличался терпением. — Ты это… заходи как-нибудь. Если что.
— Если что, — согласился он.
— Уеха-ать? — удивилась Джулька.
— Ну да. Через пару дней где-то.
Как только прояснится с девочкой, подумал он. Хотя какое ему, собственно, дело до девочки? Может, наоборот, лучше уехать, пока не прояснилось с девочкой?..
— Заче-ем?
Ему вдруг показалось, что Джулька растягивает гласные как-то утрированно, словно притворяется, что говорит на неродном языке. Нарочно, потому что это кажется трогательным?
— Тебе диссертацию нужно писать, — напомнил он, — ты же хотела. В библиотеку.
— Да, — плечи опущены, глаза опущены, рыжие волосы висят прядками, — диссерта-ацию.
Слово «диссертация» было сухим и ломким. Точно щепки.
— А где мы буде-ем жить?
— Сначала у тети Тани. Ну, мамина сестра, я говорил тебе. Потом подыщем что-нибудь.
Он заправил картошку магазинной сметаной, покрошил вялый магазинный укроп. Джулька хотела огород, чтобы лук и молодая зелень, но теперь уже не получится, наверное.
— Знаешь, — сказал он, — чтобы куда-то устроиться, вот так, по мейлу, нельзя. Не получается. Надо самому все время вертеться. Заходить, спрашивать. Контачить. Ничего не выйдет вот так, по мейлу.
— Почему? — Джулька уминала картошку с удовольствием.
— Потому что это Россия. Тут все на личных отношениях.
— Надо водку пить с нужными людьми, да-а?
— Да. — Он поднялся и счистил с тарелки остатки картошки в помойное ведро. Поросенка бы хоть кто держал, жалко ведь, еда пропадает.
— Ты куда?
— Сейчас вернусь, — сказал он.
На чердаке вроде все осталось как прежде. Или нет? Он не помнил. Помятая юла — она так и лежала под той стенкой? А сдувшийся пляжный мяч? Был тут раньше? Спички?
Толстенький коробок туристских спичек выглядывал из-под старого ратинового пальто. Он вдруг подумал, что, наверное, мало кто вообще помнит это слово — ратиновый.
Внизу Джулька вежливо улыбалась дяде Коле; напряженная верхняя губа открывала бледную десну. Почему-то он раньше не замечал, что, когда она улыбается, у нее видна десна. Это было неприятно, словно она показывала чужому человеку нечто очень интимное, розовое и влажное.
— Вот, Борисыч, принес, — дядя Коля был серый и тусклый, словно бы присыпанный пеплом, и голос у него был серый и тусклый, — мне чужого не надо. А то этот приедет, спросит, где телескоп. А я чего, он в саду стоял, мокнул.
Вот откуда они, интересно, все знают? Мобилы у дяди Коли ведь скорее всего нет. Или есть?
— Я думаю, не спросит, дядя Коля.
Может, дядя Коля намекает, чтобы поставили стакан? Но просто налить стакан невежливо, это уж наверняка надо сесть, налить ему, себе, обстоятельно поговорить. О чем? Что не уродилась картошка? Что при Брежневе выпекали хороший хлеб, а теперь разве это хлеб? Нет, с дядей Колей можно поговорить о том, что скоро взорвется Ригель.
Но дядя Коля не стал говорить о Ригеле, а повернулся и пошел прочь; из прорванного на спине серого ватника торчал клок серой ваты.
— Погодите!
Он заспешил за дядей Колей, который шел вроде бы медленно и неторопливо, но каким-то удивительным манером оказался уже у калитки.
— Это вот что такое, дядя Коля? Я хотел спросить — чье?
Дядя Коля без выражения смотрел на пучок длинной рыжей шерсти в его ладони.
— Не медведь? Я так думаю, длинновата она для медведя?
— Зачем тебе? — спросил дядя Коля скучно. — Ты ж уезжаешь.
Откуда он знает? Джулька сказала?
— Ну, вот просто интересно…
— Ты это, Борисыч… — Дядя Коля глядел на него сочувственно. Глаза тусклые, точно присыпанные пеплом, вертикальные морщины на щеках тусклые и серые… — Нечего тебе здесь делать. Раз собрался, так и уезжай. Пока не поздно. Хотя, может, и поздно. Вон идет.
— Здрасьте, Бабакатя, — сказал он машинально.
На резиновые сапоги у Бабыкати налипли рыжие сосновые иголки, плетеная корзина в пухлой, красной, как связка моркови, руке прикрыта серым пуховым платком.
— А вот грибочков-то, — Бабакатя суетливо поправила платок на корзине, — грибочков-то много нынче пошло. Мяста надо знать грибные-то…
Бабакатя говорила механически, без выражения, словно вела свою роль в абсурдистской пьесе.
Ему показалось, что в корзине что-то шевелится.
— Ну что, лиса? — скучно сказал дядя Коля. — Не вертеть тебе хвостом? Не хочет тебя больше хозяин-то.
Он вдруг увидел, что Бабакатя выше дяди Коли на голову и шире в плечах. Чем-то она напоминала страшных чугунных женщин на привокзальных площадях усталых районных городков.
