В Африке дерьмо естественное и не столь вселенски воняет. Даже если нагадил носорог, запах не сравнится с тем, что исходит от деяний некоторых европейских людей. Вернее, дерьмовых людей. Не будем употреблять всуе это красивое слово – Европа. Дерьмовые люди – не европейцы, не американцы, не испанцы и не голландцы. Они просто дерьмовые люди.
Бухта раскрывает рот и проглатывает корабль. Очертания ее лица меняются в жевательном экстазе, она хмурится, улыбается, затем снова хмурится, а потом оказывается, что она просто пережевывала корабль, а когда с этим закончила, застыла снова, с невинным выражением лица, в ожидании новой добычи.
Там, где великая Оранжевая река, пересекающая почти весь африканский юг, впадает в Атлантику, есть небольшой залив; в нем и бросил якорь «Хрустальный ключ».
Проглоченное судно, в свою очередь, тоже предается пищеварительной активности. Подобно проглоченной рыбе, что продолжает заталкивать в свою утробу заплывшую туда мелкую рыбешку, стоящее в бухте судно ест и пьет. Весь вечер и все утро маленькие шлюпки закладывали в левиафаново нутро корабля провиант и бочки с водой. Погрузкой руководил ван дер Вейде. Даже со стороны было видно: предстоит длительное плавание.
Экипаж тоже загружал свои утробы пищей и залечивал незалеченное. Из всей команды испытания с виду никак не повлияли на троих: на капитана, горбоносого лекаря и кока-малайца. Двух последних матросы боялись и потому обходили стороной.
Горбоносый лекарь… какое знакомое лицо, кого же он напоминал? Боцман долго, но безуспешно пытался понять кого. И вот вечером, выходя из хибары одного колониста, оказавшегося давним знакомым его отца, Дирк заметил в пыли монету и поднял ее. При свете факела на ладони мелькнул горбоносый профиль… кого бы вы думали? Покойного короля Испании Филиппа Второго.
«Я придумаю, я придумаю…»
И придумал, да, и позвал, и заставил Н. идти с ним. Вернее, ехать – сначала на электричке, потом на трамвае.
«На третьей от станции остановке трамвая собираются книжные люди. Вы купите книгу…»
Так и сказал, книгу. Интересно, имел ли он в виду какую-нибудь определенную.
Они неправильно сосчитали остановки и вышли не на третьей, а на второй. Здесь был лес, красные вековые сосны. Пошли вперед по шпалам. Никого, только белку спугнули.
Откуда-то из-за кустов вышла баба с пустым цинковым ведром.
– Зря идем, – сказал Н. – Ведро видели?
– Ну, видел. Ну, хотите, обратно пойдем. Только мы до остановки до той почти дошли.
И точно, на поляне была остановка. Табличку приколотили прямо к сосне.
«Интересно, как живется сосне, на которой табличка? – спросил себя Н. и сам себе ответил: – Хотя ведь на каждом человеке тоже табличка – лицо…»
На остановке людей оказалось много, и все держали сумки, а в них – где-то глубоко, прикрытые тряпкой, или батоном, или банным веником – были книги.
– Я поищу о себе, – сказал Н.
И нашел.
– Дайте посмотреть, – сказал Порождественский.
На книге было написано:
«Сэмюэль Тэйлор Кольридж. Сказание о Старом Мореходе».
– Это о вас? – спросил Порождественский.
Н. кивнул.
Обратно шли молча. Трамвая не было – его только что отменили.
Путем всякой волны, путем коридоров меж волнами, сквозь твердый ветер и горячий дождь, вниз по карте, дальше от экватора, ближе к полюсу… Следующая остановка в Капстаде, небольшом новом поселении с гаванью, уже известной всем морякам, плававшим в этих водах. Нынешняя непомерная агломерация голосов, шумов и запахов, известная как Кейптаун, тогда была еще в младенческом периоде своего развития, но уже и тогда там останавливались все без исключения корабли, шедшие на восток, в Индийский океан, за пряностями. Здесь оставляли – и получали с попутным кораблем – письма домой и из дома.
В Капстадской гавани порою стояли подолгу, пережидали плохую погоду – огибать мыс Доброй Надежды в бурю не рисковал никто и никогда, вернее, никогда с тех пор, как здесь разбилось несколько судов. Вот и «Хрустальный ключ» стоял на якоре уже неделю. Ветер, правда, давно утих, но капитан отплывать не спешил – по каким-то одному ему известным причинам. Матросы в который раз бросали тоскливые взгляды на Столовую бухту, где в летаргическом сне покачивался на якоре корабль, потом смотрели на примелькавшуюся невысокую Столовую гору, потому что больше смотреть было не на что.
«Вот опять погода испортилась. Шквалистый ветер, теперь опять не отплывешь, – ворчал себе под нос боцман. – Надо, пожалуй, зайти поглубже в бухту и укрыться там от шторма. Да, вот и капитан командует сниматься с якоря…»
Но тут последовала очередная команда: поднять паруса. Дирк не поверил собственным ушам: неужели сейчас – в путь? Ведь будет шторм!
С нижней палубы, где были в это время почти все матросы, послышался ропот: кому нужен напрасный риск? Капитан снова повернулся к боцману и приказал свистать всех наверх.
– Кто боится волн – трус, – звучно проговорил капитан, и пряди седых волос метались вокруг его желтоватого лба, как будто стремясь от него отделиться. – Мы сейчас будем проходить оконечность бухты. Кто хочет, может сесть в шлюпку и убираться куда глаза глядят.
Трое матросов спустили шлюпку, и маленькое суденышко вбуравилось в высокие волны.
– Ставлю гульден, разобьются! – воскликнул кто-то из матросов.
Наскоро были заключены пари, и матросы с интересом наблюдали, как волны в упор бьют по шлюпке, где с трудом работали веслами их товарищи.
Гульден был проигран. Шлюпка доплыла.
Дирка подмывало сесть в эту шлюпку и предоставить безумца его участи, однако боцману не пристало покидать корабль, а тем более оставлять на произвол судьбы экипаж.
– По местам, – скомандовал он как всегда уверенно, хотя в душе ни малейшей уверенности не ощущал.
«Хрустальный ключ» вышел из Столовой бухты и в свою очередь принял на себя удары ветра и океанских валов.
«И все ж другим – умней, грустней – проснулся поутру…»[1]
Н. проснулся поутру и спросил себя: «Стал ли я умнее?»
«Да, но поздно, – последовал самоответ. – Научился не доверять людям. И это грустно. И "во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь". И все потеряно. И уже не вернешь… не надо вспоминать кого. "Он шел бесчувственный, глухой", так и есть. Но не "глухой к добру и недобру". Нет. От этого недобра я и пытаюсь укрыться здесь, а недобро – вот оно, стучится в дверь…»
И действительно, стучится. Нет, это в окно стукнули. Кто там? Яблоня. Ветер гнет ее, хочет сломать. Она защиты ищет, стучится. Откуда этот ветер, настоящий ураган? «И вдруг из царства зимних вьюг примчался лютый шквал…»
