Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

И это показалось гуляке-сапожнику самым страшным. Он понял, что отсюда следует немедленно убираться. Вот только ноги бедняги словно приросли к земле. Ни шагу он не мог сделать от разбитого когда-то окошка. Зато почувствовал, каким сырым пронзительным холодом тянуло от заросших мохом стен; причем этот холод удивительным образом никак не давал избавления от ночной духоты.

Он стоял, пригвожденный непонятной ему самому силой, и глазел на незнакомцев в талесах, сжимая вспотевшей ладонью ненужный нож. И еще путано молил небеса, чтобы стук его перепуганного сердца не был услышан никем из сидевших за черным столом.

Они же сидели молча и будто чего-то ждали. На столе перед ними лежал свиток Торы с разлохмаченными ободранными краями.

Вдруг словно невесть откуда взявшееся дуновение овеяло беднягу-сапожника, словно ледяные пальцы с острыми ноготками пробежались по его воспаленной разгоряченной коже.

И тотчас один из старцев, сидевший во главе, поднял голову и глубокими глазами, больше походившими на глазницы черепа, взглянул на сапожника. Старик медленно и тяжело поднялся, опершись о камень-стол руками. В руках помертвевший от страха сапожник заметил рваные раны с запекшимися краями. Старик, не сводя тяжкого взгляда (Герш почти физически ощутил, как давит этот взгляд), что-то сказал остальным — Герш не услышал, что именно, — и все посмотрели в ту же сторону. Герш отпрянул от окна — такими страшными показались ему все эти суровые лица в обрамлении клочковатых седых бород, обратившиеся к нему, — и упал: ноги отказывались его слушаться. Пока он поднимался, люди из сожженной синагоги уже окружили его и молча смотрели — с тем же суровым выражением, — как он пытается подняться на ноги. Герш тоже молчал — от страха у него отнялся язык. Старик с израненными руками первым обратился к сапожнику и сказал:

— Мы собрались для утренней молитвы. — Голос его звучал глухо, словно исходил не из уст, а откуда-то из-под земли. — А миньяна нет. Нас всего девять. Не хочешь ли присоединиться к нашей молитве? С тобой нас будет десятеро — столько, сколько необходимо для миньяна. Мы должны помолиться сегодня. — Черная узловатая рука с рваной дыркой в середине ладони потянулась к сапожнику, взяла его за шиворот, легко, как пушинку, подняла и поставила на ноги.

— Так что? — спросил старец тем же безжизненным голосом. — Согласен ли ты?

Герш не мог произнести ни слова. Только кивнул. Он уже понял, что обращавшийся к нему старик — не кто иной, как раввин Элиягу бен-Авраам — такой, каким его описывали поколение за поколением яворицкие евреи: худое лицо с впалыми щеками, длинная седая борода… И руки. Руки, которые были прибиты к двери синагоги громадными гвоздями полтораста лет назад.

И сапожник снова кивнул. Сейчас ему хотелось одного — чтобы поскорее оставил его в покое взгляд мертвых глаз. Пока же покойный раввин смотрел на сапожника, Герш чувствовал, как пронизывающий холод охватывает его бешено колотящееся сердце.

Элиягу бен-Авраам сделал шаг к тому, что когда-то было входом в синагогу, и поманил Герша за собой. Тот молча повиновался. Ноги идти не хотели — они были явно умнее головы. Герш сделал шаг к развалинам. Восемь старцев-мучеников следовали за ним. Сапожник чувствовал, что и в спину ему дует тот же бесшумный ледяной ветер.

Так, шаг за шагом вошли они внутрь и вновь окружили стол — уже не вдевятером, а вдесятером. Тотчас плечи Герша неслышно укутал молитвенный талес — такой же, как на остальных. Кто-то возложил ему на лоб и на левую руку тфиллин[4].

— Благословен Ты, Господи, Бог, Царь Вселенной… — услышал он мерный голос раввина. Запекшиеся сухие губы его послушно повторили:

— Благословен Ты…

Слово за словом повторял он молитву, и с каждым мгновением талес казался ему все тяжелее и холоднее, а тфиллин словно ледяными обручами сжимали лоб Герша и левую его руку. Холод от руки поднимался вверх, подбираясь к сердцу. Когда раввин произнес: «Омен», — и старцы повторили: «Омен», — и он тоже прошептал: «Омен», — в эту самую минуту раздался бодрый крик петуха из ближайшего двора.

Фигуры девяти старцев тотчас заколебались у Герша перед глазами — подобно горячему воздух в летнюю пору, размылись и растаяли без следа.

Остатки хмеля давно выветрились из головы сапожника. Он бросился было к выходу, но, увы, — вместе с хмелем его покинули последние силы. Герш упал замертво — прямо у длинного каменного стола. Сердце его, все еще схваченное ледяным обручем, стучало все слабее. И вот, когда биение это уже почти не ощущалось несчастным сапожником, увидел он, что не тучи затягивали небо над ним, а огромные черные крылья. Эти черные крылья вились над его головой, когда вышел он из корчмы, их шелест и шорох слышал он в дороге, их мягкое обманчивое шуршание поглотило все звуки в Яворицах минувшей ночью — вернее, сделало их недоступными для его слуха. Принадлежали крылья Самаэлю, ангелу смерти, нависшему над обессиленным Гершем-сапожником. И еще увидел Герш, что в руке ангел держал большой нож, с острия которого свисала капля ядовитой желчи. И хотя сапожник помнил, что ни в коем случае нельзя открывать рот, потому что если капля этой желчи попадет ему на язык, то это будет концом его земной жизни, но облик огромного Самаэля, подобного черному обжигающему пламени, был столь страшен, что рот сапожника помимо его воли широко раскрылся, выпуская наружу крик ужаса. И тогда смертельная капля упала в разорванный криком рот. В то же мгновение душа его покинула наш мир.

…Тело сапожника нашли лишь вечером. Выражение предсмертного ужаса навсегда исказило черты его безжизненного лица. Но более всего удивило тех, кто его обнаружил, что на плечи покойника, наподобие талеса, наброшен был кусок грубой холщовой ткани — из каких обычно шьют саваны. По этой ткани, да потому еще, что была она сшита по краю грубыми стежками, старая знахарка Шифра и определила, что Гершеле попал в миньян покойников. После такого человек уже не может их покинуть, ибо миньян должен сохраняться. Но рыдающей Двойре она ничего не сказала. Только велела ей и прочим немедленно вылить всю воду, которую держали яворичане в бочках и кадушках, ибо никто не знает, в которой именно посудине ангел смерти, прилетавший за душой Герша-сапожника, ополоснул свой отравленный нож.