Как выяснилось, принцип Примирения постичь было не так уж и трудно. Каждые двести лет в Ин Ово расцветал своего рода цветок — пятилепестковый лотос, который плавал на этих смертельных водах, неуязвимый как для их яда, так и для их обитателей. Это святилище было известно под множеством имен, но самым простым и самым распространенным из них было имя Ана. В нем и должны были собраться Маэстро, принеся с собой образы тех миров, которые они представляют. Как только составные части окажутся собраны в одно место, процесс должен пойти самостоятельно. Образы миров должны, были слиться воедино, и тогда эта почка, усиленная Аной, может раздвинуть Ин Ово и открыть путь между Примиренными Доминионами и Землей.
— Ход вещей на нашей стороне, — говорил мистиф из тех, лучших времен. — Природный инстинкт велит каждой сломанной вещи искать воссоединения. А Имаджика сломана и может быть починена только Примирением.
— Тогда почему же было столько неудач? — спросил его Миляга.
— Не так уж и много их было, — ответил Пай. — Кроме того, все предыдущие попытки терпели неудачу по вине внешних сил. Христос пал жертвой вражеских происков. Пинео был уничтожен Ватиканом. Каждый раз какие-то посторонние люди губили лучшие намерения Маэстро. У нас таких врагов нет.
Какой горькой иронией прозвучали эти слова! На этот раз он не может позволить себе такого благодушия. Во всяком случае, до тех пор, пока жив Сартори и леденящее душу воспоминание о последнем, неистовом явлении Пая по-прежнему стоит у него перед глазами.
Но хватит об этом думать! Он постарался прогнать видение и устремил взгляд на Целестину. Ему трудно было думать о ней как о своей матери. Возможно, среди тех бесчисленных воспоминаний, которые ожидали его в этом доме, и были какие-то смутные картины того, как грудным ребенком он лежал у нее на руках, как сжимал своим беззубым ртом ее грудь и сосал молоко, но ему они не встретились. Возможно, просто слишком много лет, жизней и женщин миновало со времени его младенчества. Он ощущал в себе благодарность за то, что она подарила ему жизнь, но трудно было отыскать в душе нечто большее.
Через некоторое время пребывание у ее ложа стало угнетать его. Слишком уж она была похожа на труп, а он — на добросовестного, но равнодушного плакальщика. Он поднялся на ноги, но, перед тем как выйти из комнаты, помедлил у изголовья и наклонился, чтобы прикоснуться к ее щеке. Их тела не соприкасались уже в течение двадцати трех, а то и двадцати четырех десятилетий и, вполне возможно, уже не соприкоснутся снова. Плоть ее оказалась вовсе не холодной, как он предполагал, а теплой, и он задержал руку у нее на щеке дольше, чем намеревался. Где-то в слепых недрах сна она ощутила прикосновение и, похоже, поднялась чуть-чуть повыше — до уровня сновидения о нем. Суровость ее черт смягчилась, а ее бледные губы прошептали:
— Дитя?
Он не знал, отвечать или нет, но в момент его колебаний она вновь произнесла то же самое слово, и на этот раз он ответил:
— Да, мама?
— Ты будешь помнить о том, что я тебе рассказала?
«Что бы это могло быть?» — подумал он.
— Я… не уверен. Постараюсь, конечно.
— Может быть, я расскажу тебе еще раз? Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое.
— Да, мама, — сказал он. — Расскажи мне, пожалуйста, еще раз.
Она улыбнулась едва уловимой улыбкой и начала рассказывать историю — судя по всему, далеко не в первый раз.
— Давным-давно жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана…
Но не успела она начать, как стала соскальзывать все глубже и глубже в сон, а голос ее стал стихать.
— Не останавливайся, мама, — попросил Миляга. — Я слушаю тебя. Жила-была женщина…
— …да…
— …и звали ее Низи Нирвана.
— …да. И отправилась она в город злодейств и беззаконий, где ни один дух не был добрым и ни одно тело — целым. И там ее очень-очень сильно обидели…
Голос ее вновь окреп, но улыбка исчезла с лица.
— Как ее обидели, мама?
— Тебе не обязательно об этом знать, дитя мое. Когда подрастешь, сам об этом узнаешь, а узнав, захочешь забыть, но не сможешь. Запомни только, что обидеть так может только мужчина женщину.
— И кто ее так обидел? — спросил Миляга.
— Я же сказала тебе, дитя мое, — мужчина.
— Но какой мужчина?
— Имя его не имеет значения. Важно другое — ей удалось убежать от него и вернуться в свой родной город. И там она решила, что должна обратить во благо то зло, что ей причинили. И знаешь, что было этим благом?
— Нет, мама.
— Это был маленький ребеночек. Прекрасный маленький ребеночек. Она его безумно любила, а через какое-то время он подрос, и она знала, что скоро он должен будет покинуть ее, и тогда она сказала: прежде чем ты уйдешь, я хочу рассказать тебе одну историю. И знаешь, что это была за история? Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое.
— Скажи.
— Жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана. И отправилась она в город злодейств и беззаконий…
— Но это та же самая история, мама.
— …где ни один дух не был добрым…
— Ты не дорассказала первую сказку, мама. Ты просто начала все сначала.
— …и ни одно тело — целым…
— Остановись, мама, — сказал Миляга. — Остановись.
— …и там ее очень-очень сильно обидели…
Обескураженный повтором, Миляга отнял руку от щеки матери. Она, однако, не прекратила своего рассказа. История повторялась без изменений: побег из города, обращение зла во благо, ребеночек, прекрасный маленький ребеночек… Но не ощущая больше его прикосновения, Целестина вновь начала соскальзывать в слепые глубины сна без сновидений, и голос ее становился все менее внятным. Миляга встал и попятился к двери, а она тем временем шепотом завершила очередной круг:
— …и тогда она сказала: прежде чем ты уйдешь, я хочу рассказать тебе одну историю.
Не отрывая взгляда от ее лица, Миляга нашарил за спиной ручку и открыл дверь.
— И знаешь, что это была за история? — почти совсем невнятно пробормотала она. — Я хочу… чтобы ты… запомнил… дитя мое.
Продолжая смотреть на нее, он выскользнул в холл. Последние услышанные им звуки показались бы бессмыслицей для любого уха, кроме его собственного, но он-то сумел угадать, что прошептали ее губы, пока она падала в черную яму сна без сновидений.
— Давным-давно жила-была женщина…
В этот миг он закрыл дверь. По какой-то необъяснимой причине с ног до головы его охватила дрожь, и лишь помедлив несколько секунд на пороге, он сумел частично взять себя в руки. Повернувшись, он увидел у подножия лестницы Клема, который копался в коробке со свечами.
