— Она еще спит? — спросил он у приближающегося Миляги.
— Да. А она говорила с тобой, Клем?
— Очень мало. Почему ты спрашиваешь?
— Просто я только что слышал, как во сне она рассказала историю. Про женщину по имени Низи Нирвана. Ты знаешь, что это значит?
— Низи Нирвана? Ей-богу, нет. Это чье-то имя?
— Ну да. И по какой-то причине оно очень много для нее значит. Когда она посылала Юдит привести меня, она велела ей передать мне его.
— А что за история?
— Чертовски странная, — сказал Миляга.
— Может быть, когда ты был малышом, она тебе такой не казалась.
— Может быть…
— Позвать тебя, если я услышу, что она снова заговорила?
— Наверное, не стоит, — ответил Миляга. — Я уже выучил все наизусть.
Он двинулся вверх по лестнице.
— Тебе наверху нужны свечи и спички, — сказал Клем.
— Точно, — ответил Миляга, поворачивая назад.
Клем вручил ему полдюжины свечей — белых, толстых, коротких. Миляга протянул одну из них обратно.
— Пять — магическое число, — пояснил он и направился наверх.
— Я там у лестницы оставил кое-какую еду, — сказал Клем Миляге вслед. — Конечно, это не шедевр поварского искусства, но ведь надо чем-то поддержать силы. И если ты не возьмешь ее сейчас, считай, что ее не было — скоро возвращается Понедельник.
Миляга поблагодарил Клема, подхватил хлеб, тарелку клубники и бутылку пива и вернулся в Комнату Медитации, тщательно закрыв за собой дверь. Воспоминания о Пае не ждали его у порога — возможно, потому что мысли его до сих пор были заняты тем, что он услышал от матери. И лишь когда он расставил свечи на каминной полке и стал зажигать одну из них, за спиной у него раздался мягкий голос Пая.
— Ну вот, я тебя расстроил, — сказал он.
Миляга обернулся и увидел Пая у окна на его привычном месте. Вид у него был озабоченный и смущенный.
— Я не должен был спрашивать об этом, — продолжал он. — Просто праздное любопытство. Я слышал, как Эбилав спрашивал у Люциуса пару дней назад, и был очень удивлен.
— Что же ответил Люциус.
— Он сказал, что помнит, как его кормили грудью. Его первое воспоминание. Сосок во рту.
Только теперь Миляга понял, о чем шла речь. И вновь память отыскала среди его разговоров с мистифом такой фрагмент, который имел прямое отношение к его теперешним заботам. Вот в этой самой комнате они говорили о первых воспоминаниях детства, и Маэстро овладела та же самая боль, которую он чувствовал в себе сейчас, по той же самой причине.
— Но запомнить сказку? — говорил Пай. — Особенно такую, которая тебе не нравится…
— Я не могу сказать, что она мне не нравилась, — сказал Маэстро. — Во всяком случае, она не пугала меня, как какая-нибудь история о привидениях. Все было гораздо хуже…
— Ну что ж, не стоит об этом говорить, — сказал Пай, и на мгновение Миляга подумал, что разговор на этом и оборвется, причем не был уверен, что это не соответствует его тайному желанию. Но, похоже, одно из неписаных правил этого дома состояло в том, что ни один из вопросов, заданных прошлому, не оставался без исчерпывающего ответа, пусть даже и самого неприятного.
— Нет, я хочу объяснить, если только смогу, — сказал Маэстро. — Хотя иногда бывает трудно определить, чего боится ребенок.
— Если только нам не удастся выслушать эту сказку, обзаведясь на время сердцем ребенка, — сказал Пай.
— Это еще труднее.
— Но мы ведь можем попробовать? Расскажи мне.
— Ну… это всегда начиналось одинаково. Мама говорила: «Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое, — и я уже знал, что за этим последует. — Жила-была женщина, звали ее Низи Нирвана, и отправилась она в город злодейств и беззаконий…»
Миляге пришлось прослушать историю снова, на этот раз — из собственных уст. Женщина, город, преступление, ребенок, а потом, с тошнотворной неизбежностью, история начиналась снова, и вновь была женщина, и вновь — город, и вновь — преступление…
— Изнасилование — не слишком подходящая тема для детской сказки, — заметил Пай.
— Она никогда не произносила этого слова.
— Но ведь преступление состоит именно в этом, верно?
— Да, — сказал он тихо, с какой-то странной неохотой признавая это. Ведь это была тайна его матери, боль его матери. Ну конечно, чья же еще? Низи Нирвана была Целестиной, а город злодейств и беззаконий — Первым Доминионом. Она рассказывала ребенку историю своей жизни, зашифрованной в коротенькой мрачной сказке. Но, что еще более странно, она включала и слушателя в ткань этой сказки, а вместе с ним — и сам акт рассказывания, создавая круг, за пределы которого невозможно выйти, потому что все его составляющие элементы пойманы в ловушку и заперты внутри. Может быть, именно эта безвыходность угнетала его, когда он был ребенком? Однако у Пая была другая теория, и он высказал ее из далекого прошлого.
— Ничего удивительного, что ты пугался, — сказал мистиф. — Ведь ты не знал, в чем заключается преступление, но знал, что оно ужасно. Твое воображение, наверное, просто подняло бунт.
Миляга не ответил — вернее, не смог. Впервые он знал больше, чем знало его прошлое, и от этого несоответствия стекло, в которое он наблюдал за ним, треснуло. К тому ощущению боли, которое он принес с собой в эту комнату, добавилось горькое чувство потери. Сказка о Низи Нирване словно стала границей между тем человеком, который жил в этих комнатах двести лет назад, не подозревая о своем божественном происхождении, и тем, кем он был сейчас — человеком, который знал, что сказка эта была историей его собственной матери, а преступление, о котором в ней шла речь, и было тем событием, в результате которого он появился на свет. На этом флирт с прошлым пора было кончать. Он узнал все необходимое о Примирении, и дальнейшим блужданиям нет оправдания. Настало время распрощаться с убежищем воспоминаний, а вместе с ним — и с Паем.
Он взял с пола бутылку и открыл ее. Возможно, было не столь уж благоразумно пить алкоголь в такое время, но ему хотелось выпить за свое прошлое, прежде чем оно окончательно скроется из виду. Ему пришло в голову, что, наверное, перед Примирением им с Паем доводилось пить за скорое наступление Золотого века. Интересно, сможет ли он вызвать этот момент в памяти и присоединить сегодняшнее желание к желаниям прошлого — еще один, самый последний раз? Он поднес бутылку к губам и, отхлебнув пива, услышал в противоположном конце комнаты смех Пая. Он посмотрел туда и увидел образ своего возлюбленного, тающий на глазах, — даже не со стаканом, а с целым графином в руке мистиф поднимал тост за будущее. Он протянул вперед руку с бутылкой, но мистиф таял слишком быстро. Прежде чем прошлое и будущее успели чокнуться, видение исчезло. Настало время действовать.
