Взрыва не было.
Что слышалось вместо него? Павел затруднялся с ответом. Стук крови в ушах сливался со стуком консервного ножа о жестяную крышку: с остатками двери расправлялись «штурмовики». Свист воздуха, покидавшего лёгкие, — со свистом пара в бойлере. Этот свист… Воздуха или пара?… Он сделался тоньше, пронзительней?..
Павел приподнял голову.
И увидел собственное отражение в сузившихся по-кошачьи, овальных, зрачках девушки-студентки. Бред! В тусклом свете, в двух метрах от себя… невозможно!.. Но он разглядел собственное изумление в чужих глазах. А те глаза наверняка разглядели в зрачках управдома собственный страх.
Где-то за спиной тяжело, как древнегреческая колонна, упала на бетонный пол дверь.
Но и это падение не было взрывом. Бойлер вдруг засвистал, как боцман на корабле; как тонкий паровозный гудок.
А взрыв…
Взрыв случился через десять ударов сердца после свиста.
А-а-а-х!
Почти по-человечески удивилась своей силе взрывная волна.
Павел увидел, как на него катится жар. Не огонь, не кирпичное месиво с металлической стружкой — жар. В эту секунду жар обрёл форму и цвет, скорость и красоту, силу и злость.
Если бы Павел не увидел жар во плоти — он бы не крикнул: «Ложись!» Но он крикнул — и студентка услышала его. Оба человека, мгновение назад игравшие в гляделки, распростёрлись на полу.
И тут пришла взрывная волна.
Кирпичи, пружины, железные стяжки и болты, струганное и полированное дерево, куски пластика — взявшиеся неведомо откуда, составлявшие собою до взрыва неведомо что — поднялись в воздух, будто повиновавшись заклинанию: дружно, страшно, презрев гравитацию. И обрушились.
Ураганом обрушились на баррикады перевёрнутых ванн.
Они взрывались при соприкосновении с чугуном, превращались в бесчеловечную шрапнель.
Заплёвывали всех ядом смерти, сорвавшейся с цепи.
И ещё — все эти жала, все эти снаряды были мокрыми, как младенцы после купания. Все они дымились кипятком.
Они появились, как гвоздь программы на летней эстраде. А следом, словно дешёвый спецэффект, явился пар. Он был белым и светился. Светился электрическим светом. Светом фонарей, проникавшим с улицы.
- Быстрей! Пока загонщики не очухались! — Это «ариец» — как всегда, похож на ловкую куницу, на взведённую пращу.
- Он не дышит! У него кровь! — Это студентка — пытается поднять на ноги одного из сильно зачумлённых.
- Хи-ми-я! — Неожиданно, с широкой улыбкой, произносит по слогам мэтр Арналдо, в прошлом профессор Струве.
- Нет, не химия. Ловкость рук! — Орёт Третьяков — и как он только расслышал едва слышное! — Оставь его! Ему не помочь! Помогай себе! — Это он же — студентке, умывающейся слезами.
- Дыра… В голове… — Бормочет студентка. — Я не при чём… Я прикрывала… Сначала взрыва не было… Отвлеклась!.. Не нарочно…
Павел ощущал, как его подталкивают к свету уличных фонарей чьи-то руки — и сам он тащит за рукав кого-то.
- Не обожгитесь! Здесь везде кипяток! — Третьяков.
- Он умер… Из-за меня! — Студентка.
- Как только выйдем — сразу руки в ноги — и бежать. — Третьяков — Павлу, приватно, на ухо. — Если понадобится — врассыпную. Встретимся у станции железной дороги.
Павлу не давало покоя одно соображение: взрыв — силы, должно быть, необычайной — не поразил его на месте громом небесным, не оглушил, не контузил. Управдом сомневался, слышал ли он взрыв вообще. Волна лютого жара, взрывная волна — их он видел и осязал. А вот звук взрыва: был он тихим, или, наоборот, таким страшным, что память не удержала его в себе?
Павла шатало. Хотя дезориентация отчего-то не вызывала тревоги. Пожалуй, больше всего это походило на первую алкогольную дрожь изголодавшегося по выпивке организма. Как будто кто-то играл ломким телом, как мячиком, перебрасывал его из одних огромных ладоней — в другие, — но, при этом, мячику не угрожало упасть, потеряться, закатиться в темноту.
Сознание Павла опять жило в сумерках. Он то отгонял пчёл, которые лезли в уши, то с любопытством исследовал, обшаривал глазами, эпицентр взрыва.
Стену здания разворотило на уровне подвального этажа — фактически, рвануло под землёй, — так что к уличным фонарям и свободе приходилось лезть по крутой горке, образовавшейся на месте бойлера. Кривые острые куски изорванного железа и обломки кирпичей делали почти невозможным и без того трудный подъём. И всё же — из густого липкого пара, наверх, используя любые, даже самые ненадёжные и крохотные, опоры, — поползли узники подвала. При первом же взгляде на отвесный склон воронки сделалось ясно: выберутся не все. Даже жалостливая студентка молча попрощалась взглядом со вторым из бессильных — а может, и порадовалась за первого, лежавшего сейчас за чугунной ванной с пробитой головой. Попрощалась — и начала карабкаться к свету и запаху ночи, ежесекундно соскальзывая вниз и ругаясь, как ругается ребёнок, не понимающий истинного смысла бранных слов.
Алхимик был на высоте: лез умело, почти не сползал вниз, — хотя по-прежнему выглядел не то задумчивым, не то малость придушенным.
Павел продвигался следом за ним, страховал его снизу. Но эта страховка пригодилась лишь пару раз. Зато Третьяков, лезший последним из троицы, то и дело ловил соскальзывавшую ногу управдома, а потом — умудрялся подыскивать для неё подходящий упор.
- Несущие конструкции, — пробормотал Павел невнятно.
- Что? — Не расслышал Третьяков.
- Ты взорвал стену дома. Дом теперь упадёт?
- Не уверен, — после секундного замешательства ответил коллекционер. — В любом случае, нам это на руку: тем, кто охотится на нас, придётся выводить людей из здания; мы станем не так интересны…
Кряхтя, сбивая в кровь руки и колени, чумные ползли по скорбному пути. Отчего-то снизу вовсе не слышалось человеческих голосов. Преследователи мешкали. Возможно, их испугал взрыв и они осторожничали — не решались войти под покосившиеся подвальные своды.
Наконец, Павла словно бы поцеловали в щёку холодные губы.
Ветер.
Настоящий ветер, принёсший запахи мокрой земли, выхлопных газов, жжёной резины.
Управдому показалось — он только что выбрался из ада. Сбежал чёрным ходом. Разве дорога, связующая ад и город, — не такова? Куда легче не цепляться за соломинку и катиться вниз. А может, и куда правильней. Но упрямые лезут вверх. Проживать жизнь заново!
- Подай руку! — Прикрикнул из воронки Третьяков, и Павел поспешил вытащить коллекционера наружу.
Управдом ощущал умиротворение — да, вот оно — верное слово. Как будто ни он, ни Третьяков, ни алхимик не совершили ничего дурного. А даже если и совершили — то вот только что, минуту назад, показали такое яркое представление, такой фокус выживания, что всё прежнее им простится. Разве школьника, спасшего щенка из колодца, станут ругать за «двойку»? Вот, так и тут…
