А под старой грушей, привалившись к растресканной коре, засыпал черный демон. Баюкая на груди, обнимал живой шар множеством пальцев. И его не удивляло умение Яши всех заставить делать то, что нужно ему. Пока они вместе, их мир — в их пальцах.
Время жило само по себе, пласталось по земле дымом, текло водой, стреляло сухим сучком, сламываясь от внезапных перемен. Время было свободным и мерность его определялась законами жизни и смерти. Быстро и медленно двигалось оно, как перевиваются струи воды в одной волне — у каждой струи своя дорога и скорость.
И только человек, взяв острый нож необходимости, рассек время на равные куски, склеив после, и сказал «будешь таким, одинаковым для всех». Но времени наплевать на узкие шрамы поперек тела его змеи, оно течет само. И кто-то просыпается посреди жизни-сна, ероша вдруг поседевшие волосы и снова поспешно закрывает глаза — уснуть, не видеть морщин на лице. А кто-то за несколько дней проживает три жизни, пять жизней, семь…
И не отдать своего времени взамен чужого. Протечет через пальцы и останется с тобой.
Генка снова шел по песку. Пусто было у камней и солнце светило, делая воду зеленой, как обкатанное волнами стеклышко бутылки. Красиво. Мокрый песок плотно лежал под ногами и Генка иногда загребал краем кроссовка, чтоб показать песку, что он сильнее. А то кому же еще показать? Можно свернуть на улицу, посмотреть, не закрыла ли Тонька магазин. Взять водки. Мать с батей уйдут в гости, и в пустом доме можно будет напиться. Но есть примета, как встретишь Новый год, так и проведешь…
Он не верил в приметы, просто исполнял машинально привычные действия: ускорял шаг — не дать коту перебежать дорогу, и не проходил под лестницей. А больше и не знал примет. Но сейчас вспоминал ежегоднюю суету матери, чтоб все было, как надо — в ночь Нового года. И пусть дальше все продолжалось так же, с руганью за едой и грязными ботами, шаркающими по комнатам, но в эту ночь, чтоб еда, водка, наряд, и люди вокруг. Ведь не совсем пропащие, вон пенсию муж получает какую, и сыночка — умница.
Генка встал у самой воды. Носы кроссовок темнели от маленьких волн. Нельзя ему водки, хоть и сильно хочется все забыть, бросить. Надо быть там, где Рита, хоть и больно это совсем. Но ведь она там совсем одна!
Развернулся и, растягивая кулаками карманы куртки, пошел к дому, все быстрее.
Пустой дом брошен в спешке. На кухонном столе валялись скомканные газеты в жирных пятнах и пустые грязные тарелки, видно мать заворачивала праздничную еду, унести в гости. Генка постоял в дверях. Не хотелось заходить и прикасаться к беспорядку.
Пошел к себе. Совсем пусто было в голове, шел по коридору, шоркая плечом по беленой стене, иногда специально покрепче. Раскрыл дверь и снова постоял на пороге, оглядывая комнату. На столе посередке белел листок, прижатый извилистым камнем.
«Сына, приежжали от начальника твоего, Яков Иваныча, велел собраться и прити в эдем, сразу. Мама»
«Вот… вот всё и решилось…»
Сел с размаху на высокую кровать и закачался на продавленной сетке. С каждым размахом мелькало море за кромкой окна, потом пропадало, а голова утыкалась в складки ковра на стене. Пружины ревели и вскрикивали, а он все сильнее прыгал, закусив губу и держась рукой за холодный железный прут спинки. Спинка ударяла о стену, прижимая пальцы. Но было все равно. Ничего не успел, дурак, дурак! Только думал ходил и вот надо идти, а с чем? С пустыми руками? Ружье хотел… Где теперь-то брать?
А потом изголовье подогнулось, ножки скользнули по деревянному настилу. Кровать взвыла пружинами, сложилась нелепо, как споткнулась, сильно стукнув по пальцам. Генка спрыгнул на пол, взмахивая руками, чтоб удержать равновесие, и больно приложился скулой к изгибу железной спинки.
Отвернувшись от моря, смотрел на искореженную кровать, со съехавшим языком матраса и лоскутами простыни. Теперь здесь все, как в доме, не отличается.
Поправлять не стал. Пора уходить. Настало время.
…Время Витьки текло быстрее и плавно. Он отставил пустую кружку из-под чая, ее перехватила Лариса:
— Иди, собирайся, вымою.
За окном копились пока еще легкие сумерки, дневные, ненастоящие, просто из-за того, что зима, а не вечерние. Если идти сейчас, будет желтое солнце, а если протянуть время, то придется по темноте. Из темноты песка и степи — на свет широких окон «Эдема». Вспомнил о подарках, спохватившись. И пошел в комнату за книгой.
Комната жила тихо, без радио и заоконного шума. Ветер гулялся с другой стороны, не постукивал в стекла. Витька сел на кровать и нагнулся, нашаривая на полу пакет. Вынул книгу. Погладил шелковистую обложку, закрывая глаза — все пытался нащупать пальцами название, которого не было. Раскрыл одновременно глаза и книгу. Но не захотев смотреть в нее сидя на зыбком краю матраца, — залез на постель с ногами, подтянул повыше подушку, уселся плотно, придавливая ее спиной. Желтенько светила через его голову лампочка со стены.
«Есть три травы, схожие внешне. Лист дают острый и тонкий, темной зелени и рыжеют от зноя одинаково. По весне, после снега, отсчитав тридцать солнц, выбивают из корня колосья — одинаковы цветом и запахом. И через луну — высыхают. Когда ветер ложится в лощинах — звенит краем листа, как тонким железом, выберень-трава. И о звон ее можно порезать ухо, если проснешься не весь. Тебе нужна лишь одна, правильная. Но выбрать ее — только уходя в степь, не беря с собой ничего, кроме глаз и мыслей. Гляди вкруг себя, думай степь. Не раз пойдешь, не два, а десять раз по два. И в один из разов увидишь, как после злого тумана падет на нее роса. Верной будет трава, что на узких листах держит круглые капли с искрой солнца ушедшего дня. А качнешь — не упадут. Траву не рви, чтоб не ранить ладонь, а только подставь и вели каплям в руку упасть. Веки смочи и губы. И тогда изберешь то, что твое, даже если не ведал.»
Витька вздохнул, покачивая книгу на растопыренных пальцах. Казалось, тонкий и злой звон выберень-травы, о который можно порезать ухо, слышался через шелест страниц.
— Как отдать? — спросил шепотом.
— Не хочешшь… — отозвалась Ноа. И он замер, желая услышать — не отдавай. Но только звенело в ушах.
— Отдам. Вот сейчас гляну, что там в конце. И отдам.
Перехватив удобнее, откинул заднюю обложку. Шелестнули страницы, мешая увидеть последнюю. И его пальцы запутались, придерживая их. Замелькали, тут же исчезая, тонкие, переплетенные корневищами, черно-белые рисунки. Пещеры, джунгли, вдруг — угол дома с нависшим над подъездом огромным деревом, зверь, летящий в прыжке с вытянутой когтистой лапой. Закрываясь, прячась под соседними страницами, рисунки пропадали и не появлялись больше. Держа левой рукой отлистанное, наконец, открыл самый конец, там, где округлые и острые буквы, связанные в слова, выстраивали строчки все короче и, наконец, сошли на нет одного слова, под которым такой же рисунок, как в начале книги — черная дыра с неровными краями, обрамленными зарослями трав. Но повернут рисунок так, что дыра не смотрела в небо, раскинувшись на земле, а уставилась прямо ему в глаза.
