Элнор взывала к милосердию, но так и не призналась в преступлениях, в которых ее обвиняли. Так разъярена была толпа, что проволокла ее к канаве — река была слишком далеко для их кипучей злобы. Когда ведьму бросили туда для испытания, вода обагрилась кровью, и обезображенное тело наконец забилось в агонии. Она призналась в колдовстве, и таковы были мой страх и потребность в возмездии, что я чуть сам не поверил в это. Да простит меня Бог и избавит от адских мук, но я хотел, чтобы это была правда.
Они отволокли Элнор к молодому дубу поблизости, обвязали ей шею веревкой и повесили. Она продолжала кричать, и эти крики заполнили мою голову, пока я не ощутил, что череп буквально раскалывается. А когда под ее голыми дергающимися ногами развели костер, агония охватила мое тело. Эти кровавые глазницы, где некогда были прелестнейшие глаза, глядели на меня сквозь толпу, когда крутящееся на веревке тело поворачивалось в мою сторону, и ее разбитые губы обрушивали проклятия на мою голову и на всех присутствующих, на каждого мужчину, женщину или ребенка и их потомство. И она проклинала Марию. Я не понял, имела ли она в виду Пресвятую Богоматерь или нашу добрую королеву Марию, и не знаю, понимала ли она сама это в своем безумии. Даже когда местный плотник — крепкий мужчина, не знавший слабости — вспорол ей живот и вытащил кишки и внутренности, так что они зашипели и обуглились на разведенном внизу костре, ее проклятия все еще звучали у нас в ушах.
В момент ее смерти я понял, что эта женщина в самом деле была не просто ведьма, так как небо потемнело, а земля задрожала у нас под ногами. Те, кто оказался в состоянии двигаться, убежали, остальные упали и съежились в грязи. Мне показалось, что моя церковь рядом сейчас перевернется, но крепкое здание устояло, лишь несколько камней выпало. Моя бедная смертная душа так перепугалась, что мне померещилось, будто из могил встают мертвецы. Не знаю, какие нечистые силы Восстали из ада от смерти Элнор. Сама земля словно разверзлась под моими ногами, и я смотрел в черную яму и видел там извивающихся тварей подземного мира, жалкие погибшие души, чьи отвратительные грехи не могли быть искуплены, чьи мучительные стоны наполняли мрачный пейзаж. Что за чудовище являла собою она, что вызвала на свет такие ужасы! Упав и отползая, как червь, я отвернулся от адского зрелища и посмотрел на обуглившийся, почерневший труп, который некогда был моей прелестной и порочной возлюбленной.
Веревка, на которой она висела, оборвалась, и страшный груз упал в костер, где булькал и шипел, пока не превратился в угли. Мне показалось, что из этой кучи углей донесся последний воющий крик, но это, конечно, было лишь плодом моего измученного воображения, поскольку в куче, бывшей когда-то прекрасным телом, не осталось ничего человеческого.
Стало темно, как ночью, хотя день еще не закончился, на темноту надвинулась новая темнота, и я убежал из этой преисподней. Из черной ямы, терзая мои чувства, поднимался страшный смрад и доносились нечеловеческие крики. Я бежал на нетвердых ногах, земля все еще колебалась, и я умолял Господа нашего Христа спасти меня от гнева Сатаны. Я нашел приют и убежище в склепе под церковью и закрыл глаза от демонов, которые вставали передо мной и манили из своих потревоженных мест упокоения. Три дня я скрывался в этой мрачной могиле, забившись в самый темный угол, накрыв голову какой-то дерюгой, зажмурившись, чтобы не видеть маячивших призраков. Возможно, время, проведенное в этом одиноком убежище, окончательно подточило мой рассудок, поскольку, когда слуги моего отца наконец нашли меня, мои губы не могли выговорить связных слов.
Меня вытащили оттуда, и дневной свет ослепил мои глаза. И это было хорошо, так как мне совершенно не хотелось снова видеть эту страшную картину. Меня заперли в комнате в доме отца, и врачи лекарствами и ласковыми речами пытались успокоить мои метания. Они сообщили, что бенфилдские жители, крестьяне и их жены и дети, не хотят вспоминать о том дне зла, но сказали, что Элнор призналась в ворожбе и убийстве троих детей и, прежде чем испустить дух, прокляла их. Гром потряс землю, и на небе собрались темные тучи, хотя дождь так и не пошел. Но никто не говорил о восставших из могил демонах и разверзшейся преисподней. Я умолял отца и епископа поверить мне, но в их ответах слышалось мягкое предостережение: Элнор отравила мой ум своими снадобьями, и я видел то, чего не было, что жило лишь в мире моих грез. Я продолжал свои тирады, и позвали двух слуг, чтобы они привязали меня к кровати.
Прошло несколько недель, не знаю, сколько именно, и в это время мой отец и епископ решили между собой, что моему здоровью, под которым они подразумевали состояние ума, пойдет на пользу, если меня не пускать в церковь Св. Иосифа и в Бенфилд. Я подозреваю за этим повеление настоятельницы, поскольку она не обвинила меня перед моим отцом, а совесть не позволила бы ей пустить меня в свою епархию. И мне суждено проводить дни в церкви Св. Петра, в поместье моего отца, где слуги и местные жители не обращают внимания на мое бормотанье. Я служу здесь как пастырь. И здесь я в безопасности, запертый в клетке собственного безумия. Отец выделил церкви Св. Петра деньги на починку кладки — ха! Говорят, что в церковь ударила молния, и в южной стене установили новый витраж. Отец принес мне из старой церкви мои вещи — одеяния и прочее. Церковный сундук тоже перевезли в церковь Св. Петра, и, похоже, о нем отец беспокоился больше всего. Думаю, между моим отцом и этой лукавой святой сестрой, настоятельницей, состоялся тайный сговор, потому что отец явно стремился заполучить тот сундук, где хранятся все записи церкви Св. Иосифа и Бенфилдского прихода. Отцу нет нужды так беспокоиться — я был не такой дурак, чтобы записывать подробности плотских утех с сестрой Элнор, и не оставил никаких записей, порочащих ее. Как он, должно быть, изучал эти буквы и письмена, выискивая, что может сбить спесь Вулгаров, и как, должно быть, вздыхал, ничего не найдя. Как же он отнесется к моим писаниям, которые я оставляю для будущего и которые останутся хорошо укрытыми, пока Бог не решит, что их следует найти? Уверен, они бы ему не понравились.
Что это? Снова стук в дверь, но Элнор уже внутри. Смрад становится сильнее, но я не буду смотреть на темную тень, которую вижу краем глаза. Мое тело одеревенело от холода, и выводящее каракули перо царапает бумагу. Но страх не даст мне отдохнуть! Я должен поскорее закончить свое дело и предупредить других, пока мое мужество не иссякло! Я прилежно и набожно служил здесь, зная, что душа моя навеки проклята. Через какое-то время, наверняка через много месяцев, я научился скрывать от всех свой страх и выказывать его только наедине с собой и терзающими меня муками раскаяния. Все считают меня сумасшедшим и отводят глаза. Но им больше не досаждают мои проповеди, мои страстные заклинания против незримых сил Наш святой Папа Римский снова отказал Елизавете в праве на трон, но это мало меня заботит, поскольку меня оставили здесь в покое. В покое! Что за безумные слова! И все же я бы с радостью принял гонения от нашей новой королевы вместо гнусных преследований этого бездушного духа! С тех пор как меня заключили здесь, я не виделся с настоятельницей, а она оставляла без внимания мои послания, которые я передавал через слуг моего отца (может быть, отец перехватывал их). Его управляющий сказал мне, что после смерти Элнор сестру Розамунду прогнали из монастыря и поселили в лесу неподалеку от деревни. Это вполне может быть правдой, но мне нет до этого дела. Я жалею лишь себя самого. Ничто не спасет несчастного. Я чувствую на себе дыхание Элнор — зловонное дыхание смерти! Она хочет, чтобы я взглянул в эти налитые кровью глаза, чтобы упал в ее любовные объятия! Сморщенная рука касается моих плеч, но я не оглянусь! Пока не оглянусь, дорогая Элнор. Не оглянусь, пока не выполню свою задачу, не запишу слова, чтобы предупредить других. Не сомневайся в этих словах, читатель, не сочти их бредом сумасшедшего, а отнесись со вниманием! Ее Зло еще не совершено, и ее злобный дух еще не успокоился.
