Как уже говорилось, наш дом имел в качестве третьего этажа нечто вроде мансарды или мезонина: там получилась идеальная студия. Туда не допускался никто, кроме нас, трех ведьм. Этот запрет соблюдался так строго, что однажды, когда мы втроем в очередной раз поднимались по лестнице в наше убежище — первой шла Себастьяна, за ней Лео, а замыкала шествие я сама, — мы обнаружили на двери, ведущей в наши «чертоги», прибитую лопасть весла с выжженными словами: «Логово ведьм. Вход воспрещен». Там мы изучали наше Ремесло и практиковались в нем, насколько могли. Начали мы с того, что исследовали фауну здешних островов. Доктор Тревор побуждал нас к этому, иногда сам того не ведая. То, что мы не могли выпросить или купить, мы попросту воровали — не ради наживы, но ради Ремесла.
Вскоре мы с Себастьяной поняли, что почти угасший интерес к колдовству вернулся и окреп. Очевидно, это объяснялось тем, что мы все делали вместе. Здесь нет ничего удивительного: оттачивать свое колдовское искусство в полном уединении — все равно что ставить хрусталь и класть серебряные приборы на стол, когда обедаешь в одиночестве. К тому же нас подстегивало присутствие Леопольдины. Когда я вступала в мир теней, я считалась мастерицею задавать вопросы, но Лео затмила и превзошла меня по этой части. Себастьяна оказалась права: девочка действительно хотела овладеть Ремеслом, ибо отчаянно в нем нуждалась. Она читала все, что мы ей давали, поэтому мне вскоре пришлось написать Эжени в Новый Орлеан и попросить ее прислать нам столько «Книг теней», сколько она сумеет достать. Эта сестра (нас связывали общие воспоминания о нью-йоркской жизни и о событиях, произошедших в стенах Киприан-хауса, где мы обе некогда обитали), впоследствии затеявшая войну с Мари Лаво за главенство в теневом обществе Нового Орлеана, прислала нам кое-какие припасы, необходимые для Ремесла и отсутствующие на Индиан-Ки. Таких было совсем немного, потому что на наш остров постоянно заходили торговые суда с разнообразными грузами и мы могли посылать с ними заказы на Ки-Уэст и Кубу, в Сент-Огастин и так далее.
Да, трудно было представить себе лучшую ученицу, чем… моя дочь. Увы, я до сих пор не научилась без запинки произносить эти слова. Точно так же она блистала и в гостиной, где по утрам в понедельник, среду и пятницу я обучала ее более привычным вещам — кстати, вместе с дочерьми доктора Тревора, Сарой и Джейн, девочками тринадцати и девяти лет. Их недостаточно острые умы порой сильно замедляли течение урока. Но они тоже делали определенные успехи в английском языке, в чистописании и тому подобных дисциплинах, в число которых входили и более серьезные науки — например, география и естественная история. Отец девочек заявлял — вполне справедливо, хоть и не без ехидства, — что эти предметы выходят за пределы понимания его дочерей. Лео куда больше хотела изучать истории ведьм, запечатленные в «Книгах теней», и чаще всего я заставала ее за их чтением: она изучала их потихоньку, в дневные и ночные часы («Подобно кое-кому, кого я знавала в прежние времена», — говаривала Себастьяна).
А чтобы мужчины не сочли, будто мы ими пренебрегаем, в той же самой гостиной мы устраивали для них ученые беседы по вторникам и четвергам. Они были обязательны для Люка и его нового товарища по имени Тимоти Тревор, которому недавно исполнилось десять лет. Каликсто тоже захаживал туда в эти дни, если находился на острове, и Асмодей обычно составлял ему компанию. Он, Асмодей, давал понять, что приходит исключительно ради того, чтобы предотвращать озорство мальчишек, поскольку сорванцы оказались очень шаловливы — до такой степени, что из-за их баловства мне пришлось отказаться от первоначальной идеи обучать всех пятерых детей вместе. Я верила его словам и страдала от его равнодушия ко всему, что я говорю, пока однажды он, к всеобщему удивлению, не задал мне вопрос. Да, он обратился ко мне. Причем вопрос касался английского языка, сложности которого нередко выводили Асмодея из себя. Начиная с того дня наша взаимная неприязнь стала постепенно сходить на нет. Так завязались дружеские отношения между мною и человеком, когда-то пытавшимся меня отравить.
— Ты бы не умерла, — заявил он как-то раз примирительным тоном, когда мне случилось напомнить ему об этом. — Если б я вправду желал твоей смерти, то напоил бы тебя более крепким ядом!
По-видимому, в том мире, где жил Асмодей, такие слова сошли за извинение.
Благодаря учебе мы и сблизились с Леопольдиной. Однако стоит отметить, что девочка относилась ко мне совершенно не так, как дети относятся к родителям: она видела во мне наставницу, то есть ведьму, чьих знаний ей очень недоставало, и она давно жаждала их получить. Несколько месяцев мы делили одну спальню на двоих. В нашем доме спален было четыре: одна для Себастьяны и Асмодея, вторая для Каликсто, третья для меня и последняя для близнецов; но Лео и Люку разрешалось ставить свои маленькие раскладные кроватки там, где им вздумается (к примеру, рядом с нашими кроватями или на террасе, если ветер был достаточно сильным и сдувал всех москитов). Когда мы с Лео жили в одной комнате, мы разговаривали ночь напролет, пока не засыпали; она расспрашивала меня обо всем, что случалось со мною, но если я пыталась задавать вопросы о ее жизни, ответом мне было молчание. Почти всегда — молчание, но никогда — слезы. Изредка она все-таки отвечала на вопросы, но при этом рассказывала про брата, и только путем логических умозаключений и выводов я могла догадаться, как жила она сама, поскольку с Люком она прежде почти никогда не разлучалась. То, что я узнавала, порой сильно меня огорчало. В конце концов Леопольдина от души попросила меня прекратить извиняться за чужие поступки, и мне оставалось лишь послушаться. Тем не менее, к огромному моему сожалению, нас до сих пор разделяет некая преграда, и я понимаю, что этой преграды не было бы, если бы я вовремя узнала о рождении близнецов. О, если бы я смогла быть с ними, когда… Hélas, на этих страницах мне тоже пора перестать извиняться. Добавлю, что с некоторых пор я страстно желаю найти в нашем Ремесле какое-либо средство, обращающее время вспять, чтобы уничтожить, стереть последние десять лет нашей жизни. Я хочу вернуться назад, чтобы самой растить и воспитывать моих детей.
Но поскольку волшебство бессильно против неумолимого течения времени, мне суждено, увы, оставаться не матерью, не отцом, даже не другом, а кем-то еще. Для обозначения этого «кого-то» даже нет подходящего слова. Но все же любовь пришла к нам, и мы лелеяли нашу гостью, как могли. Конечно, мне случалось и плакать. Например, когда Люк, которого ужалила под мышку пчела, пронесся мимо меня по длинному пирсу, переходящему в террасу нашего дома, — я сидела в кресле с томом Парацельса на коленях — и криками стал призывать на помощь Асмодея, а тот поспешил к нему, чтобы густо намазать место укуса целебной грязью, хотя я могла бы сделать это сама. В следующий раз я заплакала, когда Леопольдина, все еще спавшая в моей комнате, почувствовала кровотечение — к счастью, не как ведьма, а как девочка-подросток, — однако не сказала мне ни слова, перебравшись в спальню к Себастьяне. Enfin, я изведала на собственном опыте: жалость к самой себе это такая валюта, которая быстро накапливается и никогда не растрачивается.
