– А как?
– Не знаю.
– Но ведь ты же ученый. Этнограф! Ты ездил к старикам, общался… В конце концов, ведь ты же специализируешься на этом!
– На чем я специализируюсь? На нечистой силе, что ли?
– А старики что говорят?
– Ничего они не говорят, я же рассказывал. Они считают, что с этим ничего поделать нельзя.
– Посмотрим, – скрипнул зубами Илья.
В Рязань они приехали под вечер. Быстро пронеслись по улицам и остановились перед шатром шапито.
Илья пошел разыскивать цыгана, а Хохотва остался сторожить пленника, который к тому времени начал приходить в себя.
Минут через пятнадцать прибежал возбужденный Капитан Блад. Он глянул на сидящего в машине и тут же выдохнул:
– Он!
– Кто «он»? – нетерпеливо спросил Илья.
– Тот парень, из-за которого мои мишки взбунтовались. Он их тогда смутил. Я бы его из тысячи узнал…
– Что дальше делать будем?
– Покуда перенесем его в мой вагончик. Вы туда же. Глаз с него не спускайте.
– Мы больше суток не спали.
– Ладно, один сторожит, другой кемарит – потом наоборот. Кончится представление, я приду, тогда и разберемся.
– А если он того… Превратится.
Цыган подумал:
– Тогда молитесь Богу.
4
Пантелеев пребывал в странном состоянии, когда все происходящее воспринимается как сон. Сквозь этот сон он вспомнил, как его куда-то везли, потом тащили, и вот теперь он находится в непонятном помещении – не то в железнодорожном вагоне, не то в фургоне. И еще… Он сквозь оцепенение понимает, что все надежды рухнули.
Руки и ноги крепко стянуты, от пут они затекли, и теперь он их совсем не чувствовал, что же происходит? Вот его снова подняли и снова поволокли. Пантелеев ощутил острый, смутно знакомый запах. Где это он?
С рук и ног снимают веревки, вспыхивает свет. Он лежит на шершавом деревянном настиле, над головой железные прутья… Клетка? Он окинул глазами стены – точно, клетка. Его заперли! Попытался пошевелить затекшими членами. Сначала было очень больно, потом способность двигаться начала постепенно возвращаться. Он попытался сесть, застонал и снова откинулся на спину.
– Смотрите, ожил, – удовлетворенно проговорил Илья. – Очухался, собака. Эй, ты, убивец!..
Пантелеев повернул голову в сторону говорившего.
– Ты как?
– Выпустите меня отсюда, – глухо проговорил он.
– Ну уж нет. Столько ловили, и вдруг – выпустите. Тебе самое место в клетке.
– Вы жестоко пожалеете, подумайте о последствиях.
– Уже подумали. Иначе бы тебя здесь не закрыли.
– Ты оборотень? – спросил Капитан Блад.
Пантелеев молча смотрел на цыгана. Так вот он куда попал. В цирк. Этого черномазого парня он помнил. Дрессировщик медведей. Так они собираются напустить на него зверей? Тот, кто сидит внутри, тоже встревожился. Пантелеев чувствовал это. Все в нем подобралось, мышцы напряглись, мозг лихорадочно искал возможность спасения.
– Выпустите меня, сволочи! – закричал он.
– Выпустим в свое время, – отозвался Безменов. – Если ты человек, то очень скоро, а если нечисть, тогда… – он не договорил.
– Вам нечего опасаться, – продолжил за него Хохотва, – действительно, если произошла ошибка и мы возводим на вас напраслину, то готовы извиниться, понести наказание в конце концов. Ведь в вашем доме найдены два трупа, как объяснить их происхождение?
– Глупости ты говоришь, – перебил его Илья, – как объяснить, как объяснить… Чего тут объяснять. Через полчаса взойдет луна, если он оборотень, тогда все ясно, если нет – возьмем его в управление, а на дачу вызываем следственную группу.
Капитан Блад молча следил за происходящим. На лице его было написано любопытство, смешанное с суеверным страхом. Пантелеев некоторое время молча метался по клетке, раза два судорожно дернул висячий замок на дверце, наконец вроде бы успокоился и присел на корточки.
– Вот так-то лучше, – заявил Илья, – посиди, подумай…
Пантелеев неустанно смотрел на троицу неподвижным тяжелым взглядом, от которого им стало не по себе. Цыган незаметно перекрестился, Хохотва отвернулся и стал изучать внутреннее помещение, в котором стояла клетка. Это был очень большой сарай, совершенно пустой, если не считать клетки и длинной скамьи, на которой сейчас сидели они. Пол помещения устилали грязные опилки.
Несмотря на то, что середина помещения была неплохо освещена, по углам его густела темнота. И Хохотве показалось, что темнота эта живая, осязаемая, наполненная неистовой яростью и злобой. Он содрогнулся и почувствовал, как мороз пополз по коже. Хотелось вскочить и бежать отсюда куда глаза глядят. Видимо, нечто подобное испытывали и остальные. Илья встряхивал плечами, точно пытался скинуть навалившуюся усталость, нервно дергал щекой, непрерывно почесывался. Капитан Блад то и дело поглядывал на дверь и время от времени крестился. Однако никто не покидал своего места. Что-то удерживало, заставляло смотреть на мечущегося за стальными прутьями человека.
Пантелеев то медленно ходил из угла в угол, то принимался бегать по клетке словно одержимый. Время от времени он издавал нечленораздельные звуки, отдаленно похожие на рычание. Он больше ничего не говорил, не просил, не умолял, напротив, он, казалось, забыл о том, где находится. Он даже не смотрел на своих недругов. Внезапно он упал на пол и замер.
– Смотрите! – воскликнул Капитан Блад.
Точно легкая дымка окутала Пантелеева. Все черты его лица как бы начали расплываться, бледнеть, терять очертания. Неожиданно он вскочил и, мигом сорвав с себя всю одежду, снова упал на деревянный настил клетки.
Присутствующие во все глаза следили за происходящим.
Голова Пантелеева начала увеличиваться и менять форму, череп раздался вширь и вытянулся, очертания его непрерывно колебались, словно невидимая рука пыталась придать ему наиболее оптимальную форму. Изменялось и тело. Оно на глазах принимало очертания животного. Белая кожа потемнела и начала покрываться густой бурой шерстью, ноги и руки увеличивались, становились массивными и неуклюжими, ладони трансформировались в лапы, пальцы укоротились и разбухли, на концах появились длинные кривые когти.
Человеческий торс уже полностью превратился в грузную медвежью тушу, но морда еще сохраняла людские черты. Дольше всего человеческими оставались глаза. Они будто жили отдельной, не зависимой от других частей тела жизнью. Если бы присутствующие вгляделись в них повнимательнее, то обнаружили бы целый каскад переживаний: злобу, страдание, непроглядную тоску. Но вот и они превратились в маленькие угольно-черные щели, наполненные лишь одним чувством – дикой, неукротимой свирепостью.
На протяжении всех этих метаморфоз люди остолбенело взирали на происходящее. Ужас сковал их, но к ужасу примешивалось и острое, болезненное, какое-то сладострастное любопытство, словно они созерцали нечто в высшей степени непристойное, но одновременно столь привлекательное.
