- Довольно. — Мягко проговорил Кошон. — Я верю тебе. Но отчего, совершая экзорцизм, ты не воспользовался привычными орудиями пытки? Или ты был в то время мало искушён в своём ремесле?
- О нет, ваше Преосвященство, — с достоинством отозвался Авран. — Я знал всё: как бичевать, переламывая кости; как ослеплять, поводя перед глазами раскалённым докрасна железом, пока глазные яблоки не сварятся; как обрезать уши; как вырывать щипцами куски мяса из рук и ног; как колесовать и четвертовать, отнимая жизнь в первое мгновение пытки; как делать это, оставляя приговорённого в ясном уме до последнего удара топора или железного шеста.
- Так в чём же дело? — Нетерпеливо перебил клирик.
- Я понял, что пытка не исцеляет бесноватого… Хотел уйти, отказавшись от платы… И вдруг… Я увидел его изнутри…
- Как это? Объясни! — Прикрикнул Кошон.
- Простите, ваше Преосвященство. — Авран покаянно склонил голову. — Мне трудно это объяснить. Представьте тело человеческое в виде стойкой крепости. Ординарная пытка — как штурм крепостных стен. Если стены падут — победители ворвутся в город, возьмут горожан в плен. Так палач открывает истину. Но город может не сдаваться до последнего воина. Тогда победители найдут за стенами лишь мертвецов и развалины. А я словно бы проникаю в осаждённый город по потайному лазу. Я вижу, что его оборона — не сломлена. Но я — позади обороняющихся воинов, за их спинами. Мне открыто всё то, что скрыто от победителя, пока тот не покорит город огнём и мечом.
- Можно ли это назвать пыткой? — Задумчиво произнёс епископ.
- Когда я поступаю так, как рассказал, — люди, в чью крепость я проникаю, испытывают сильную боль. Ведь я сам и рою этот потайной лаз у них в голове. Иногда, по их собственным словам, боль сильней, чем от кнута или горячего железа.
- Что ж… — Кошон замялся. — Главное, ты добиваешься успеха. И не отнимаешь по неосторожности жизнь у тех, в отношении кого ведёшь дознание. Ведь это так?
- Истинно так, ваше Преосвященство, — откликнулся гость. — Хотя разум некоторых из них погружается во тьму после моей работы.
- Я доверюсь тебе, — клирик, вероятно, решился. Мягкость в его голосе внезапно сменилась сталью. — Ты знаешь, кем является наша узница?
- Я слышал о ней. — Ответил гость. — О деве из пророчества, увенчавшей французской короной голову дофина Карла.
- Она либо ведьма, либо святая, — еле слышно проговорил Кошон. — Высокий суд святой церкви признал её ведьмой. Я мог бы, как понтийский Пилат, умыть руки. Благоразумие подсказывает поступить именно так. Но я верю в Божий суд. Слышишь, палач? Мне нужно знать, предстану ли я пред ним, чист и праведен, выполнивши свой долг, либо же буду наказан за гордыню; за то, что был слеп и не увидел святости в той, на ком она опочила.
- Я буду рад служить вашему Преосвященству, — отозвался Авран. — Но меня пугает то, что я слышал о лотарингской ведьме. Говорят, она сильна в колдовстве. Защитите ли вы меня от чар, пока я стану извлекать правду?
- Она… не применяет чар… — Нехотя выдавил Кошон. — Она — крестьянская дева, по разумности превосходящая многих королев.
Клирик сгорбился, словно бы внезапно потерял в росте: точь в точь нахохлившаяся кладбищенская ворона. Он замолчал. Гость тоже не решался нарушить тишину. Сперва было слышно только, как слегка потрескивает огонь в двух факелах, освещавших каменный мешок. Потом откуда-то сверху донеслись грубые голоса. Большинство звучали невнятно. Но один, самый громкий, отчётливо произнёс: «Арманьякская потаскуха». Его заглушил смех. Громкий смех напоказ — такой, каким робкие люди маскируют страх.
- Что бы вы хотели узнать, ваше Преосвященство? — Выговорил, наконец, пыточных дел мастер.
- Узнать? — Кошон как будто забыл, где он находится, и зачем он здесь.
- Да. О чём я должен расспросить ведьму? — Уточнил гость.
- О голосах… — Быстро, словно опомнившись, ответил епископ. — Ты должен расспросить её о голосах. О тех, что звали её на войну и приказывали штурмовать укрепления англичан близ Орлеана. От кого они исходили — от святого Михаила, святой Маргариты Антиохийской и святой Екатерины, или же от демонов — Белиала, Сатаны и Бегемота, как на том порешили законники Парижского университета? Это всё, что я хочу знать. Меня не интересует, носила ли Иоанна, называющая себя Девой, на груди холщовый мешок с истолчённым корнем Адамовой головы. Зналась ли она в детские годы с феями у того целебного ключа, неподалёку от Домреми, куда крестьяне приходили лечиться от горячки. Я даже не хочу знать, как она сохранила невинность посреди похотливой солдатни. Только голоса. Спроси её о голосах.
Взгляд епископа затуманился, на щеках выступил лихорадочный румянец.
- О голосах, — повторил помощник палача торопливо. — Я расспрошу её о голосах.
- Да, о голосах, — ещё раз, словно уговаривая себя самого, повторил и Кошон. — Теперь — мы можем подняться в камеру. — Епископ, на мгновение замешкавшись, подобрал в углу каменной клетки небольшой свёрток, похожий на походную сумку. Потом бросил на гостя странный взгляд — словно ожидая от того осуждения или вопроса — и, не услышав ни слова, скомандовал. — Следуй за мной.
Ступени витой лестницы, по которой с видимым трудом начал подниматься епископ, были, отчего-то, куда круче тех, что преодолел помощник палача под водительством коменданта Уорвика. Здесь, должно быть, ходили реже: некоторые ступени крысились щербинами, морщинились широкими трещинами. Чем выше поднимались епископ и гость замка, тем громче становился шум человеческих голосов. Наконец, оба, тяжело дыша, остановились перед тесной коморкой, в которой скалили зубы солдаты. Их было трое. Завидев Кошона, они вскочили с утлых табуретов, отвесили епископу поклоны и неуклюже приложились к его руке. Похоже, Кошон был для них кем-то вроде капитана города — и они видели в нём не столько духовного пастыря, сколько важное воинское начальство.
- Вы знаете, для чего я здесь? — Пропыхтел не вполне отдышавшийся после подъёма Кошон.
Солдаты переглянулись. Самый мрачный из них, имевший на щеках и лбу множество старых шрамов, помявшись, кивнул.
- Комендант Уорвик сказал: вы придёте поговорить с ведьмой.
- Наедине! — Торжественно и строго проговорил Кошон. — Я приду поговорить с ведьмой наедине.
- Да, милорд, наедине, — повторил солдат, отчего-то награждая епископа титулом, который тому не принадлежал. А может, для солдата, что «его Преосвященство», что «милорд», — всё было едино.
- Ну, так откройте двери! И отзовите из камеры своих людей! — Повысил голос Кошон.
Солдат поклонился и зазвенел ключами.
