- Наедине! — Торжественно и строго проговорил Кошон. — Я приду поговорить с ведьмой наедине.
- Да, милорд, наедине, — повторил солдат, отчего-то награждая епископа титулом, который тому не принадлежал. А может, для солдата, что «его Преосвященство», что «милорд», — всё было едино.
- Ну, так откройте двери! И отзовите из камеры своих людей! — Повысил голос Кошон.
Солдат поклонился и зазвенел ключами.
Дверь камеры, которую охраняли столь усердно, была снабжена тремя замками и одним массивным засовом. Пока они поддавались усилиям — один за одним — епископ нервно расхаживал посреди солдатской каморки. Он словно бы опасался чего-то — словно бы не верил, что эти люди послушают его, подчинятся ему беспрекословно. В Буврейском замке власть епископа Бове была мала. Да и юный король — жил здесь, но едва ли властвовал. Хозяином Буврея оставался лорд Уорвик, и только от его решения зависело, сбудется ли желание Кошона.
- Ваше Преосвященство, могу ли я спросить… — Подал голос Авран.
Епископ кивнул.
- Применялось ли дознание к заключённой до сих пор?.. От этого зависит, насколько она нынче терпелива…
- Нет! — Резко и коротко ответил Кошон. — Суд святейшей инквизиции собирался по этому вопросу, и десять асессоров против трёх постановили, что не следует давать повода для клеветы на безупречно проведённый процесс. Ей показывали орудия пытки, но это зрелище не взволновало её…
- Пожалуйте сюда, милорды, — изрезанный шрамами солдат отчаялся привлечь внимание епископа громким кашлем в кулак и решился заговорить. Неловкость, которую он испытывал, объяснялась, должно быть, тем, что солдат до сих пор не придумал, как именовать расфуфыренного Кошона. А уж важная ли птица Кошонов спутник — не ведал и подавно: беседовал с Авраном епископ по свойски, но скромный плащ пилигрима едва ли был достоин общества цветастой мантии.
Клирик нетерпеливо рванулся к двери. Помощник палача пристроился у него за спиной. С порога камеры, из-за спины Кошона, он не мог разглядеть, чудесное видение ожидает его впереди, или скалится навстречу дикий зверь.
- Избавьте её от цепей! — Приказал епископ солдатам. Но те медлили.
- На то не было приказа коменданта… — Начал было вояка в шрамах; вероятно, он числился тут за старшего.
- Немедленно снимите цепи! — Выкрикнул клирик в ярости. — Сделайте это, пока я, Пьер Кошон, рукоположенный епископ Бове, не отлучил вас от церкви Христовой до конца ваших дней!
Тот, что в шрамах, вновь — молча и нехотя — принялся перебирать тяжёлые ключи. Наконец, выбрав один, обогнул епископа, застывшего в дверях; проскользнул в камеру, постаравшись не коснуться дорогой мантии. Раздался тихий — не то женский, не то детский — всхлип. Затем ключник тем же путём выбрался наружу, а за ним вышли ещё двое английских солдат.
- Я буду начеку. — Мрачно вымолвил старший. — Если ведьма станет одерживать верх над вами — кричите: «Господи, помилуй!» А ключи я вам доверить не могу — ради вашей же пользы. Так что уж не погневайтесь — запру вас снаружи. А вы кричите, если что дурное приключится.
Кошон смерил солдата долгим недобрым взглядом; может, решался на гневную отповедь, но промолчал. Потом шагнул в открытую камеру. Помощник палача поспешил за епископом. Дверь с грохотом захлопнулась, заскрежетали ключи в замках. Авран-мучитель словно и не слышал этого: он разглядывал ту, за которую половина христианского мира молилась неустанно, и которую страшными проклятиями проклинала половина другая. Он не отводил взгляда от Иоанны — Орлеанской девы.
Не сказать, чтобы гость обманулся в ожиданиях: это потому что он не ожидал ровным счётом ничего. Насмотревшись на своём веку на ведьм и колдунов, — частью упрямых и дерзких, частью укрощённых и целовавших ноги палачам, — он убедился, что служение Аду не накладывает на человека печати. Ведьмы с горящими глазами; ведьмы с суккубами; ведьмы, что летают, обмазавшись жиром, вытопленным из тел убиенных младенцев — всё это невероятная глупость, тема для досужего разговора за кувшином вина. А другие, подлинные, служители тьмы, имели столько же обличий, сколько лиц, по пути от рынка до церкви, встречаешь в толпе. Так оно и было: ведьмой могла оказаться любая горожанка, как и любой горожанин — колдуном.
- Прошу прощения, что не приветствую вас, как вы того заслуживаете, — Произнесла узница, — и этими словами будто бы прогнала наваждение; страх и смятение оставили помощника палача; напротив, всё сделалось прозрачным, как если бы он заглянул в воды холодного чистого ручья в жаркий день.
Иоанна дАрк — деревенская простушка, — поднявшись с грубого топчана, чуть присела в дворцовом реверансе. Движение вышло неловким, шутовским, но Авран вдруг подумал, что причиной тому — затекшие в кандалах руки и ноги Иоанны, а совсем не отсутствие у неё грации. Дева походила на чуткого настороженного зверя, и эта готовность сорваться с места — скакать верхом, бежать, плыть, — в то самое мгновение, как ей представится для этого хотя бы малейшая возможность, — делала её противоестественно грациозной, а значит, чужой в отвратительном каменном мешке, с гнилыми стенами и грубым деревянным топчаном посередине.
Она была молода и, наверное, в прежние годы совсем не слыла дурнушкой. Хотя от сверстниц-простолюдинок её отличала какая-то угловатость: острота всех черт. Возможно, долгое тюремное заключение заострило ей подбородок и придало худобы. А возможно, виной всему было платье: несуразное, старушечье одеяние, висевшее на плечах девушки, словно пыльный мешок. Оно было пошито и не к лицу, и не по мерке. Казалось, платье и человек в нём — ненавидят друг друга. Светлые волосы сбились в колтуны. Жидкие пряди сальными свечками свисали на плечи. Авран слышал, что лотарингская ведьма, в дни своей славы, стриглась коротко, как мужчина. За время заточения волосы её успели отрасти, но ведьма не заботилась о них.
- Иоанна, называющая себя Девой, мы явились к тебе, чтобы задать вопросы, на кои призываю тебя отвечать честно, — торжественно объявил Кошон.
- Разве мало я отвечала на вопросы во время суда, Ваше Преосвященство? — В голосе девушки слышалось искреннее изумление. Не ропот, нет, — лишь изумление. — И разве я лгала тогда? — Закончила она.
- Суд назвал тебя виновной во многих грехах. — Мягко, но весомо произнёс клирик. — И ты признала свою вину, когда мы готовили тебя к сожжению на кладбище аббатства Сент-Уэн. Верно ли, что ты забыла о ереси и идёшь по пути покаяния, дочь моя?
- Я… верю святым отцам, указавшим мне на мои заблуждения… — Неуверенно, почти робко произнесла узница, — Я раскаялась в прошлых деяниях, чтобы мне позволили бывать на исповеди и причащаться святых тайн… Но иногда мне кажется, я совершила грех предательства, признав наваждением святые голоса, говорившие со мной.
