— Пить хотите, собаки?
— Нет, нет, не хотим! — поторопился отказаться Бен.
— Ишь, ты, собаки человечьим голосом заговорили? — притворно удивился Петька. — Но я подожду, пока захотите. Умолять еще будете, чтобы я вас окропил, а ты чертов сын, который нос мне сломал, еще умолять будешь, на колени передо мной станешь, но не для того, чтобы молиться, а чтобы кое-что у меня взять.
Бен, не стесняясь старухи, послал его.
— Ничего, я подожду, — терпеливо пообещал Кривоногов.
Люк загрохотал, возвращаясь на место. Опять все погрузилось во тьму. Через сколько нелюдь вернется? Через час? Сутки? У твари времени хоть отбавляй. Пойдет сейчас на улицу, попьет портвейна, бабам на ноги будет смотреть, на лавке посиживая. Его опасения подкрепила Вера.
— Он правду говорит. Я сначала тоже недотрогу из себя корчила. Он пять дней не приходил. Я почти умерла, когда он пришел. В руке у него был кусок хлеба. А воду он мне за годы так ни разу и не принес.
Еще немного, и я сойду с ума, подумал Бен. Он не стал спрашивать, за что ему это.
Он знал за что.
— Вера, тут нет ничего острого? — спросил он.
— Когда я еще молодая была, красивая, Петька мне гребешок подарил. Он любит меня.
Они в темноте нашарили руки друг друга, и Бен нечаянно коснулся старухи. Теперь он знал, как выглядит смерть на ощупь. Кожа, никогда не видевшая солнца была рыхлой и сухой, словно толстая изъеденная молью портьера. И холодной она была как у лягушки.
Гребешок оказался совсем небольшим, едва торчал из кулака. Бен нашарил крюк и стал его окапывать. Поначалу земля подавалась легко: была сырая и прелая, Бен старался не представлять воочию, почему это так. Короткая цепь не позволял старушке выбираться из ямы для естественных нужд. С запахом Бен давно свыкся, как будто месяц тут просидел. Грунт пропитался в глубину почти на полметра, дальше грунт стал тверже и наращивал твердость. Можно было бы сказать на глазах, если бы хоть что-нибудь было видно. Бен какое-то время ковырялся на одном месте.
Скреб гребешком и вдоль и поперек. Все безрезультатно. От отчаяния он надавил сильнее, и гребешок лопнул у него в руках. Бен ощупал внизу и понял, что земли там нет. Это был камень, и крюк был вбит в него по самое не могу.
— Гребешок сломал, мой единственный подарок, — старушка залилась горючими слезами.
Бен задремал и проснулся от яркого света. Он видел продолжение дурного сна: на краю ямы застыло нечто бесформенное. Это была старуха Кривоногова в телогрейке и шали. Она водила крючковатым носом из стороны в сторону, явно наслаждаясь доносящимся снизу амбре, и свет керосиновой лампы недобро отражался в ее глазах.
— Пригрелись голубки, — прокряхтела старуха. — Вам хорошо. Все то у вас есть.
Голова не болит, а я почитай тридцать годков на таблетках, — она пихнула палкой Веру в бок. — Ты слушаешь меня?
Та закивала головой быстро-быстро. Похоже, старуху она боялась больше сына.
— Как я велела себя называть? — вскричала старуха в негодовании.
— Я слушаю, Елизавета Засипаторовна, — прошамкала пленница. — Крепкого вам здоровьица.
— Я не велела тебе разговаривать, негодница! — закричала старуха.
Она наработанными с годами движениями пиханулась еще пару раз железной палкой.
Вера молча переваливалась, словно была неодушевленным предметов и не чувствовала боли, но это было не так. Она сцепила губы и со страхом смотрела на Кривоногову как на бога, который принесет еще более сильные мучения, если она вздумает застонать.
— Прекратите издеваться! — не выдержал Бен, дернулся на цепи и только сейчас понял, насколько она коротка, не позволяла даже высунуться из ямы.
— А это что за мешок с дерьмом заговорил? — притворно удивилась Кривоногова. — Разговоры разговаривать? Вот я тебе отучу.
Она сунула пару раз, и как Бен не отмахивался, оба раза достигли цели, отозвавшись острой болью в ребрах. Даже когда мучительница убрала палку, создалось полное ощущение, что она осталась между ребер, мешая дышать.
Вера тихо коснулась его руки и прошептала:
— Не надо, будет еще больнее.
Кривоногова услышала:
— Что ты там бормочешь, мерзавка?
Она замахнулась до самого потолка, грозя обрушить железную палку на бедную женщину. В глазах Веры вспыхнул ужас, она обречено опустила руки, и в этот момент палка пошла вниз. В последний момент она угодила в раскрытую ладонь Бена.
Сжав ладонь, он удерживал орудие. Некоторое время они со старухой боролись. «Больная» старуха оказалась сильнее взрослого мужчины и выдернула палку, едва не переломав ему пальцы. Он успокаивал совесть тем, что неправильно взялся. Все это отмазки, как сказала бы Полина.
Кривоногова по инерции опрокинулась на объемистый зад и запричитала:
— Угробил, мерзавец. Напрасно мы тебя пожалели, надо было сразу придушить.
И она стала звать:
— Петя! Сынок, они угробили твою мамулю!
Сынок не спешил, крикнул издалека и сверху, оттуда, где был свет и чистый воздух, от которого не слезились глаза:
— Мама, вылазьте оттуда, мне некогда.
— Верка молодая была, так по одиннадцать разов спускался, — попеняла старуха. — Любовь крутил.
В подвале показалась голова Кривоногова.
— Я вот чего думаю. Может, мне новую жену привезти и в яму посадить? У соседей мне дочка нравится, и я можно сказать ее даже полюбил. Чем не пара?
— Окстись, ей всего 12 лет.
— Ну и что, на дольше хватит. А то Верка уже через пару годков всю красоту растеряла.
Кривоногова задумчиво посмотрела на Бена:
— Я вот что думаю, а что если?
— Даже не думайте, — быстро сказал Бен и получил бабушкиной палкой по хребту.
— Не нравится он мне, больно волосатый, — не согласился Петька.
Старуха глумливо хихикнула и ткнула Бена опять.
— А то смотри, какой он гладкий и откормленный.
— Не люб он мне, — стоял на своем Петька.
Старуха вздохнула, задула лампу и поползла по направлению к свету. Кряхтя, поднялась, и крышка с тяжелым нутряным ударом упала на место, отсекая свет.
Темень после хоть и слабого света показалась невыносимой.
— Господи, сколько же еще терпеть? — возопил Бен.
— Трудно первые пять лет, а потом привыкаешь, — прошелестела старуха из угла.
Бен застонал.
В яме можно было только дремать. Цепь не позволяла двигаться, отсутствие света — смотреть. Бену очень скоро стало казаться, что он все время находится в подвешенном состоянии: между сном и явью. Он дремал, клевал носом, просыпался и видел одну и ту же картинку-полную темень и слушал бормотанье полубезумной Веры Хан. Очень скоро он выспится, и что делать тогда. Сидеть как истукан с широко открытыми в темень глазами. Насколько хватит его рассудка? Он попытался представить, что испытала пленница не за годы, за десятилетия заточения и ему становилось плохо. Это только представить, а жить. Изо дня в день, из месяца в месяц. От тоскливых мыслей его отвлек шорох.
