— Имя назвала?
— Мурмур, — фыркнула Кэт, не сдержав глуповатой усмешки.
— Плохо, — осекла ее мамбо. — Сильный ангел.
— Ангел? — воскликнула Пута дель Дьябло, не ожидавшая такого поворота событий.
Абойо со значением кивнула.
— Он же называет себя герцогом ада! — зашипела, цепляясь за плечи негритянки, Кэт. — Разве они в аду бывают?
— А где ж им быть-то, когда с небес выгнали? — хмыкнула мамбо. — Я… Люцифер тоже ангел. Даже сейчас, когда преисподней правит — ангел.
— Он забрал Китти. Половину души у меня забрал, — всхлипнула пиратка. — Меня точно пополам распилили. Я видела, одного из наших так казнили: с живота начали и резали, резали. Он уж и дергаться перестал, и хрипеть, а они… они не перестали. Пока тело надвое не развалили. Я умру?
— Обязательно, — деловито кивнула Абойо. — Но не сейчас. Лоас дали тебе десять лет.
— Так мало?
— Так много. Угодила ты им, видать. Пойдем, сведу тебя кое с кем.
Пута Саграда рассчитывала, что «кое-кто» будет человеком. Между тем Абойо привела Кэт в невзрачный домик, укрытый кронами сандалового дерева, и немедленно приступила к вызову нечистых духов. Пиратка вздумала протестовать, но мамбо шикнула на нее — и Кэт покорно умолкла. Не было у нее больше сил взывать к равнодушному богу христиан. А Христу не с чего было защищать Шлюху Дьявола. Ему-то она ничем не угодила — уж больно он был неподкупен. Папенькин сынок.
Пиратка никому никогда не рассказывала, что творили с нею в полутемной спальне, за окном которой, в сотнях миль от простертого на кровати тела Кэт, ярко сияло солнце. Вначале солнце, потом луна. Пута Саграда боялась вспоминать, что говорила и что делала, умоляя о пощаде, о продлении своей жизни высокого черноглазого незнакомца. Он вошел в спальню в тот самый миг, когда воздух взвихрился и потек, скрыв от перепуганной Кэт приземистую фигуру Абойо, вошел и остался до утра. Тогда Пута дель Дьябло первый и последний раз изменила своему капитану. Не потому, что хотела, а потому, что больше не принадлежала ни ему, ни себе. Черноглазый имел над нею власть — как если бы Кэт была ему обещана, давным-давно, перед небом и землей, честь по чести, покуда смерть не разлучит их. И даже немного дольше.
Когда приходят законные мужья, любовники бегут, словно крысы с корабля, предназначенного в жертву морю. Кэт сама стала гибнущим кораблем, стонущим в унисон ветрам, земная твердь вдруг превратилась в морскую пену, море клялось своей пиратке в любви, обещало вечность покоя и сна без сновидений, без адских тварей, волокущих Китти за шкирку, точно провинившуюся суку, по гнилым палубам, мокрым от крови. Впервые Шлюха с Нью-Провиденса не боялась волны, бьющей в борт, бормочущей непристойности, навевающей странные видения; не страшила ее бездна под килем, соль на коже, на языке, в воздухе, снаружи и внутри, повсюду.
Сатана, сам сатана пришел за тобой, пыталась пробиться в сознание мысль, но пугающее слово казалось бессмысленным набором звуков, не лупило наотмашь с умелой жестокостью палача, а легко скользило по губам, раскрытым для долгого, долгого вдоха.
После ночи, проведенной в доме ведьмы-мамбо, Китти воссоединилась с Кэт. И никакие заклятья безумного Сесила не могли этого изменить. А уж как он старался, про́клятая душа — и все попусту. Вокруг гибли люди, рушились ядра, сыпалась картечь — Пута дель Дьябло только хохотала, ловчее кошки карабкаясь по вантам, рубя штаги, заряжая мушкет под выстрелами. И Торо любовался ею, своим ангелом смерти, обманутый, очарованный.
* * *
— Значит, ты с ней спал? — вопрос срывается каплей яда с гадючьих зубов. Интересно, что чувствует змея после укуса? Злорадство? Страх возмездия? А может быть, горечь, вот эту самую, невыносимую горечь — на языке, в гортани, в желудке, горечь растекается до самых кончиков пальцев, окружает тело со всех сторон, растворяет его, словно морская вода крупинку соли.
Опять, о господи, опять. Гаянэ-Шаганэ, Китти-Кэт, мелкие прошмандовки с грандиозными планами, «мы будем вместе по-любому», сердечком сложенные губки, хитрый взгляд из-под ресниц — и всё. Мужчина, которому ты давала или не давала пафосных клятв, но с которым собиралась жизнь прожить, не поле перейти, оказывается, с тобой уже закончил. У него другие планы на остаток своей — и твоей — жизни. Сейчас он поднимется на ноги, сыто потянется и направится туда, где его ни в чем не упрекают. Потому что там его избранница, а здесь его прошлое — и это ты, с которой он уже закончил, всем спасибо, все свободны.
Катерину не останавливало, что Денница не Игорь, а Кэт — не какая-то охотница за чужими мужьями. Ну хорошо, охотница, но триста лет как покойная. И уж точно не какая-то, а своя, близкая, ближе и быть невозможно, отчего еще больнее. Как будто тебе изменили с твоей же сестрой. Распространенный случай, говорят психологи. И большая проблема для вашей семейной жизни, говорят они же. Почва для будущих измен и сомнительный статус каждого участника любовного треугольника: не понять, кто из вас кому партнер, кто кому родственник, как бы не было хуже, покайтесь, грешники, посетите семейную консультацию, побывайте на исповеди, попросите друг у друга прощения. Что нам каяться, о чем просить, мы и так уже горим в аду, горим на костре из собственных желаний, подозрений, тревог.
Катерина, застонав, повернулась на другой бок, отгораживаясь от Морехода, пряча лицо в сгиб локтя, закрываясь от окружающей преисподней в своем личном аду. Враз стало все равно: пусть смотрят, да хоть на камеру снимают. Плевать, что ты голая и весь твой целлюлит играет под солнышком спелыми виноградными гроздьями. Плевать, что ты валяешься на глазах у всех с этим адским козлом, прижатая спиной к его груди и задницей к его паху, изо всех сил стараясь не заплакать. Плевать на этот мир, потому что снова тебе встретился козел, такой же, как все, кто был до него, и все, кто будет после.
— Катя, — с пугающей мягкостью произносит Денница, — я не с нею спал. Я спал с тобой.
— Ага, — не своим, высоким и равнодушным голосом отвечает Катерина. — Расскажите, цветы золотые.
Дурацкая, неуместная шутка. Но перед внутренним взором Кати сразу же возникает цветок бальсы, расцветающий лишь ночью. Цветок, манящий нектаром и им же убивающий. Бальса, самое лучшее корабельное дерево в мире, тянет к луне десятки золоченых чаш, в которых плещется гибельная для насекомых сладость, а древесные змеи и летучие мыши, жадные кинкажу[24] и юркие гекконы, притаившись среди цветов, хватают тех, кто не утонул в нектаре, словно первый герцог Кларенс — в бочке с мальвазией.[25] Воплощением смертельного соблазна стоит бальса до самого жгучего утра, привлекая и губя.
