Он сел и аккуратно сложил руки на коленях. Вместо глаз — выжженные сигаретой дыры.
— Вы безутешны, — сказал Мэтт. Он взял руку Бена в свои. Тот не воспротивился. — Но это неважно. Время утешит. А она обрела покой.
— Он держит нас за кретинов, — глухо проговорил Бен. — Он осмеял нас — всех по очереди. Джимми, дай письмо.
Джимми подал Мэтту конверт. Тот вытащил тяжелый листок и внимательно прочел, держа бумагу у самого носа и едва заметно шевеля губами. Опустив письмо, Мэтт сказал:
— Да, это он. Эго Барлоу даже крупнее, чем я представлял. Просто в дрожь бросает.
— Он оставил ее для смеха, — глухо выговорил Бен. — А самого давно и след простыл. Бороться с Барлоу все равно, что драться с ветром. Должно быть, мы кажемся ему букашками. Таракашками, суетящимися ему на потеху.
Джимми открыл рот, чтобы что-то сказать, но Мэтт еле заметно покачал головой:
— Вы далеки от истины, — сказал он. — Если бы Барлоу мог, он забрал бы Сьюзан с собой. Он не отдал бы свою Нежить шутки ради — ведь их так мало! Бен, отвлекитесь на минутку и задумайтесь: что вы ему сделали. Убили Стрейкера, его товарища. И, по собственному признанию Барлоу, даже вынудили его принять участие в этом убийстве из-за ненасытности аппетитов. В какой же ужас он должен был придти, очнувшись от своего сна без видений и обнаружив, что безоружный мальчишка разделался с таким страшным созданием!
Мэтт с некоторым трудом сел в постели. Бен повернул голову и смотрел на учителя. В первый раз с тех пор, как вышедшие из дома Марстена товарищи отыскали молодого человека на заднем дворе, он проявил какую-то заинтересованность.
— Может, это не самая большая победа, — задумчиво проговорил Мэтт. — Вы выгнали Барлоу из дома — из дома, который он сам избрал. Джимми сказал, что отец Каллахэн простерилизовал подвал святой водой и запечатал двери Святым причастием. Если Барлоу еще раз зайдет туда, он погибнет… и он это понимает.
— Но он же удрал, — сказал Бен. — Какая разница?
— Удрал, — мягко повторил Мэтт. — А где он сегодня спал? В багажнике машины? В подвале у одной из своих жертв? Может быть, в подвале старой методистской церкви на Болотах, которая сгорела во время пожара пятьдесят первого года? Где бы он ни спал, вы думаете, ему там понравилось? Или он чувствовал себя в безопасности?
Бен молчал.
— Завтра вы начнете охоту, — сказал Мэтт, стиснув руку Бена. — Не только на Барлоу — на всю мелкую рыбешку, а ее к завтрашнему утру окажется ой как много. Их голод не утолить никогда. Они будут есть, пока не обожрутся. Ночи принадлежат ему, но днем вы будете гнать и гнать Барлоу до тех пор, пока он не перепугается и не унесет отсюда ноги, или пока вы не выволочете его на солнечный свет, проткнутого колом и визжащего.
Эта речь заставила Бена вскинуть голову. Лицо оживилось от пугающего воодушевления. Губы тронула слабая улыбка.
— Да, да, — прошептал он. — Только не завтра, а сегодня ночью. Сейчас же…
Мэтт молниеносно вцепился Бену в плечо на удивление сильной и жилистой рукой.
— Нет, не сегодня. Эту ночь мы проведем вместе: вы, я, отец Каллахэн, Джимми и Марк с родителями. Теперь он знает… и боится. Только безумец или святой посмел бы приблизиться к Барлоу, когда тот бодрствует в породившей его ночи. А среди нас нет ни святых, ни сумасшедших. — Учитель закрыл глаза и тихо проговорил: — По-моему, я начинаю понимать Барлоу. Лежу тут на больничной койке и играю в Майкрофта Холмса — пытаюсь предугадать шаги нашего врага, поставив себя на его место. Барлоу прожил много столетий. Это блестящий ум, но он еще и эгоцентрик, как явствует из письма. Почему бы и нет? Его эго разрасталось подобно жемчужине, слой за слоем, пока не стало громадным и пагубным. Его переполняет гордыня, вот уж, вероятно, кто настоящий хвастун! И жажда мести Барлоу должна быть всепоглощающей, вызывающей трепет, но не исключено, что на ней можно сыграть. — Мэтт открыл глаза, мрачно поглядел на обоих молодых людей и поднял крест. — Его это остановит. Но вдруг Барлоу использует на манер Флойда Тиббитса еще кого-нибудь? Того крест может не остановить. Думаю, сегодня ночью Барлоу попробует избавиться от некоторых из нас… От некоторых или от всех.
Мэтт взглянул на Джимми.
— Я думаю, отослав Марка с отцом Каллахэном в дом родителей Марка, вы рассудили неправильно. Можно было позвонить им отсюда и вызвать, не вводя в курс дела. А теперь мы разделены и особенно я тревожусь за мальчика. Джимми, лучше бы ты им позвонил… Позвони-ка сейчас.
— Ладно. — Джимми поднялся.
Мэтт посмотрел на Бена.
— Вы остаетесь с нами? Будете бороться на нашей стороне?
— Да, — хрипло ответил Бен. — Да.
Джимми вышел из комнаты, прошел по коридору к ординаторской и отыскал в справочнике номер Питри. Быстро набрав его, он с болезненным ужасом услышал в трубке вместо гудков звонящего телефона пронзительный вой вышедшей из строя линии.
— Он до них добрался, — сказал Джимми.
Выражение лица молодого врача испугало старшую сестру, поднявшую глаза на звук его голоса.
18
Генри Питри был образованным человеком. Он получил степень бакалавра наук в Северо-западном университете, мастера — в Массачусетском техе и доктора философии — на экономическом. Прекрасную должность преподавателя младших курсов колледжа он оставил ради административного поста в страховой компании «Благоразумный» — не только в надежде приработать, но и из любопытства: Генри Питри хотелось посмотреть, подтвердит ли практика его определенные экономические теории. Он надеялся, что к следующему лету сумеет выдержать испытание на дипломированного бухгалтера, а еще через пару лет — экзамен на адвоката. Сейчас целью Генри Питри было войти в восьмидесятые годы, занимая высокий экономический пост в федеральном правительстве. Увлечение Марка сверхъестественным шло не от Генри — отцовская логика была законченой и цельной, а мир — механизированным до степени почти полного совершенства. Генри — зарегистрированный демократ — на выборах семьдесят второго года голосовал за Никсона не потому, что верил, будто тот честен (Питри не раз говорил жене, что считает Ричарда Никсона неизобретательным плутом, в котором тонкости не больше, чем в промышляющем у Вулворта воришке), а потому, что оппозиция состояла из ненормальных строителей воздушных замков, которые привели бы страну к экономической разрухе. На контркультуру шестидесятых Генри взирал со спокойной терпимостью, рожденной из убеждения, что та рухнет, не причинив никакого вреда, поскольку не имеет под собой финансовой основы. Любовь мистера Питри к жене и сыну не была красивой (кто же станет воспевать стихами страсть человека, скидывающего носки на глазах у жены), зато — прочной и непоколебимой. Генри был человеком прямым, верил в себя, а еще — в естественные законы физики, математики, экономики и (несколько меньше) социологии.
