Она пьет воду медленно, маленькими глоточками и вдруг на него наваливается сильный панический страх, как если бы он УЖЕ дал ей эти пилюли. Немного придя в себя, он снова спрашивает, не хочет ли она покурить.
— Пожалуй, — отвечает она. — Главное, чтобы доктор не узнал. А после этого ты уйдешь. Может быть, завтра мне будет немного лучше.
Он достает из пакета, принесенного им, пачку «Кул», прикуривает ей одну сигарету и осторожно вкладывает ее между указательным и средним пальцами ее левой руки. Она с большим трудом подносит ее к губам и делает слабую затяжку. Он забирает у нее сигарету и держит ее дальше сам.
— Я прожила всего шестьдесят лет, и вот уже мой сын держит для меня сигарету, потом что сама я не в состоянии это сделать.
— Не будем об этом, мама. Мне не трудно.
Она снова затягивается и не выпускает фильтр из губ так долго, что он начинает беспокоится — не навредил ли он ей сигаретой. Глаза ее закрыты.
— Мама?
Глаза медленно приоткрываются. Взгляд совершенно отсутствующий.
— Джонни…
— Все нормально? Тебе не стало плохо от сигареты?
— Нет. Как долго ты уже здесь?
— Да не очень. Я, наверное, лучше пойду. Поспи.
— Хм-м-м-м…
Он выбрасывает сигарету в унитаз и быстро выскальзывает из палаты, думая при этом: «Я хочу поговорить с этим доктором. Черт побери, я должен увидеть доктора, который сделал это!»
Входя в лифт, он подумал, что словом «доктор» называют уже почему-то любого человека, который достиг любого, пусть даже самого ничтожного уровня в своей профессии, о том, что доктора слишком часто бывают очень жестоки и объясняют это каким-то мистическим и доступным только им уровнем гуманности. Но «Я не думаю, что она протянет очень долго», — говорит он своему брату этим вечером. Брат живет в Андровере, в семидесяти милях к западу. В клинику он приезжает только раз или два в неделю.
— Но, по крайней мере, ей уже не так больно? — спрашивает Кев.
— Она говорит, что больше всего ее беспокоит зуд.
Пилюли в кармане его свитера. Жена уже давно спит и не слышит их разговора. Он вытаскивает коробочку из кармана и рассеянно вертит ее в руках, как кроличью лапку. Коробочку с пилюлями, которую он стащил из пустого дома матери. Из дома, в котором когда-то очень давно, когда они были еще маленькими мальчишками, они жили все вместе с бабушкой и с дедушкой.
— Ну, значит ей лучше.
Для Кева всегда все «лучше», как будто все в мире неуклонно движется к какой-то великой светлой вершине. Младший брат никогда не разделял такого его оптимизма.
— Она парализована.
— Разве это так важно теперь?
— Конечно ВАЖНО, черт побери! — взрывается он, думая о ее ногах под полосатой больничной простыней.
— Джон, она умирает.
— ОНА ЕЩЕ НЕ УМЕРЛА!
Вот что самое страшное для него. Разговор пойдет сейчас по кругу с затрагиванием всяких бессмысленных мелочей вроде платы за телефон. Но главное не в этом. Главное в том, что она пока еще не умерла. Она лежит сейчас в палате N 312 с больничной биркой на запястье и прислушивается, если не спит, к звукам радио, едва доносящимся к ней из коридора. И скоро, по словам доктора, предстанет перед Всевышним. Но прощание с жизнью будет для нее очень мучительным. Доктор — высокий широкоплечий человек с песчано-рыжей бородой ростом, наверное, больше шести футов. Когда в предпоследний визит к матери они стояли около кровати, и она начала вдруг засыпать, доктор, мягко взяв его за локоть и выведя из палаты в коридор, сказал:
— Видите ли, при такой операции, как кортотомия, некоторое уменьшение моторной функции неизбежно. У вашей матери это уменьшение получилось очень значительным, но она может немного двигать левой рукой. Думаю, через две-четыре недели сможет двигать и правой.
— Сможет она ходить?
Доктор задумчиво уставился в потолок, и борода, поднявшись, приоткрыла воротничок его клетчатой рубашки. Этим он почему-то вдруг напомнил Джонни Элгернона Суинберна. Понятно почему: все в этом человеке было прямо противоположностью бедному Суинберну.
— Думаю, что нет. По крайней мере это очень маловероятно. Вы должны быть готовы к этому.
— Она будет прикована к постели до конца жизни?
— Скорее всего — да.
Он начинает чувствовать восхищение этим человеком, но почему-то вперемешку с недоверием. Какое-то странное, двоякое чувство. Ему то кажется, что этот человек на редкость добр, то, что он непередаваемо жесток.
— Как долго она сможет прожить так?
— Трудно сказать. Опухоль блокирует сейчас одну ее почку. Вторая действует нормально. Но когда опухоль распространится и на нее — она заснет.
— Уремическая кома?
— Да, но не совсем так. Термин «уремия» употребляется обычно лишь в узком кругу медицинских специалистов. Для простых людей, не очень близко знакомых с медициной, все выглядит несколько проще.
Но Джонни прекрасно знает, что такое «уремия» — его бабушка умерла от того же самого, хотя у нее и не было рака. Ее почки просто практически перестали функционировать, и она впала в глубокую кому. Как-то в послеобеденное время, как всегда в своей кровати, она просто тихо умерла во сне. Джонни был первым, кто заподозрил, что это не просто коматозный сон, когда старики спят с открытым ртом. На ее щеках не успели высохнуть слезы от двух маленьких слезинок, а она уже была мертва. Ее беззубый полуоткрытый рот и старчески сморщенные потрескавшиеся губы вызвали у него тошнотворную ассоциацию со сгнившим и ссохшимся помидором, завалившимся недели две назад за какой-нибудь кухонный шкаф и оставшийся там незамеченным до тех пор, пока не начал вонять. Он поднес ей ко рту маленькой круглое зеркальце и терпеливо подержал его там минуту. Увидев, что на зеркальце не появилось ни малейших признаков запотевания, он позвал мать.
— Она говорит, что ее все еще мучают боли, и сильный зуд.
Доктор важно наклонил голову вбок, напомнив ему на этот раз Виктора де Грута.
— Ей КАЖЕТСЯ, что ей больно. Это мнимые боли. На самом деле никаких болевых ощущений она не испытывает. Вот почему так важен фактор времени. Ваша мать практически не в состоянии исчислять время секундами, минутами или часами. Она просто не чувствует его. Грубо говоря, для нее это то же самое, что дни, недели и месяцы.
До него, наконец, с большим трудом доходит смысл того, о чем говорит этот высокий широкоплечий человек с бородой, и это пугает его. Где-то в отдалении тихо звенит какой-то звонок. Доктор не перестает говорить, желая закончить начатую мысль, однако этот звонок — сигнал того, что ему куда-то идти.
— Можете вы сделать что-нибудь для нее?
