Услышишь ты, что я не робок в поле был,
Дрался с такой горячностью, с какой любил!
Покинь тоску, иль смертный рок меня унес?
Не плачь о мне, прекрасная...
Тут полковнику Петрову опять сделалось нехорошо, он махнул рукой, как бы прося прекратить песню, и сам замолчал.
ГРАФ. ...не лей ты слез!..
АНЕТА. Да что с тобой, монкьор?
ПЕТРОВ. В жар кинуло. Второй уж день так — то в жар, то в холод.
ЛИЗЕТА. И точно, что ты брусничной воды перепил! Небось, велел ледяную подавать? Радуйся еще, что с голоса не спал!
ГРАФ. Вот завезем домой душеньку Анету — и тебя на твой Васильевский остров.
ПЕТРОВ. Неловко, право! Где Галерная и где моя убогая хижинка? Я извозчика возьму!
ЛИЗЕТА. Как ты забавен! Ты уморить меня решился, право! Бесподобный болванчик! Не его сиятельство же тебя везет, сударь, а лошади!
АНЕТА. Брось, радость моя, стыдиться, это ничуть не славно. От таких рассуждений у меня делается теснота в голове... Ах, велите остановить!
ЛИЗЕТА. И точно, ты уже дома. До чего же тесно мы сели, тебе и не пройти. Придется тебе, монкьор, выйти из кареты и помочь Анете спуститься.
Граф, извернувшись, постучал в переднюю стенку.
ГРАФ. Стой, Петрушка! Стой!
Андрей Федорович вышел первым и предложил руку танцовщице. Она. манерничая, сошла со ступеньки.
ГРАФ. Петрушка, гони! Гони, сукин сын!
И тут же раздался звонкий хохот Лизеты.
ПЕТРОВ. Ваше сиятельство!..
Но кареты уже не было. Был каменный подъезд доходного дома.
Негромко засмеялась и Анета.
АНЕТА. Уж коли ты тут, сударь, так взойди, не побрезгай нашим угощеньицем. Да идем же, не кобенься, сударь мой, прохожие смотрят! Скорее, скорее!
ПЕТРОВ. Коли это шутка, так я обязан сказать...
АНЕТА. Тише, тише! Соседи услышат! Вот сюда!
И она за руку втащила его в подъезд.
Сцена третьяАнета ввела растерявшегося полковника Петрова в дом, где на третьем этаже нанимала маленькую квартиру. Это было крошечное, тесное женское царство, премило убранное, с полосатыми креслицами и кушеткой, с консолями, уставленными фарфором, с прочим модным убранством.
Навстречу выскочила горничная Дуня.
АНЕТА. Закрой, закрой скорее! Там Ротманша по лестнице спускается! У-у, кляча мизерабельная!
Дуня, закрыв дверь, повернулась к гостю, присела, улыбнулась, наклонив набок головку в маленьком чепце, — и отступать стало некуда, полковник Петров не мог читать хозяйке мораль при горничной, выставляя себя в смешном свете. Он только рукой махнул.
АНЕТА. Вот тут я живу, сударь мой, Андрей Федорович. Теперь ты будешь знать. Я не многих принимаю, но тебе всегда рада.
ПЕТРОВ. Но зачем же так-то?
АНЕТА. А так, захотелось! Тебя ведь в гости не зазвать, ты со своей Петербургской стороны носу не кажешь, разве что на службу да в концерты. А ведь и я оттуда родом. Ты Аксинью свою про Анютку, пономаря Савелия дочку, спроси — вспомнит! Мы с ней вместе по ягоду в лес ходили. Я ее года на два моложе, она из девчонок самая старшая тогда была.
ПЕТРОВ. Аксюша мне про то не сказывала.
АНЕТА. А я для них, для наших, — пропащая душа. Батюшка меня один растил, матери я и не помню. Он все при своей Матвеевской церкви, я — целыми днями на улице. Как мне тринадцать исполнилось — забеспокоился, не пошла бы без присмотра по дурной дорожке. И удалось ему устроить меня в школу господина Ландэ, что на Миллионной улице. Там меня и выучили танцам и пению. А они, у себя на Петербургской стороне, тут же меня в гулящие девки и определили. Будто бы нельзя на театре играть и себя блюсти!
Сев на кушетку, Анета так расправила юбку, что заняла все место. А полковнику Петрову указала на кресло. Он ощутил внезапную слабость и сел.
ПЕТРОВ. Анета, голубушка, нельзя ли брусничной воды?
АНЕТА. Я велю Дуне оршаду подать. А что? Уж так неможется?
ПЕТРОВ. Нет, просто пить охота.
АНЕТА. Да ты в лице переменился, батюшка мой! Дуня! Дуня!
Дуня, надо полагать, подслушивала у двери и тут же появилась.
ДУНЯ. Что, барыня?
АНЕТА. Дуня, помнишь — тебя лихорадило? Я тебе травки заваривала? У тебя не осталось?
ДУНЯ. А погляжу!
Она выскочила.
ПЕТРОВ. Что там граф толковал про поветрие? Поветрие же где-то подхватить надобно, а я все во дворце или дома, во дворце или дома...
АНЕТА. Дуня, Дуня, воды вскипяти!
ПЕТРОВ. Как у тебя жарко, голубушка Анета, мне лицо словно огнем опалило...
И откинулся на спинку креслица, голова свесилась набок. Тут же вошла Дуня с подносом, на котором стоял кувшин оршада и стаканы.
ДУНЯ. Ахти мне, сознания лишился...
АНЕТА. Господи Боже мой, да что ж это за напасть?! Дура Лизка, заварила кашу, мне расхлебывать!
Хлопая по щекам, она пыталась привести гостя в чувство.
ДУНЯ. Ох, барыня, это поветрие такое гуляет! У соседей, у Шварцев, ребеночек так-то за сутки сгорел. Да не жмитесь вы к нему! Неровен час, подцепите заразу!
АНЕТА. Так то — ребеночек...
Вняв гласу рассудка, она отошла. И обе, хозяйка и горничная, от страха прижавшись друг к дружке, издали смотрели на полковника Петрова, уже не зная, что предпринять.
ПЕТРОВ. Аксюша...
ДУНЯ. Что это он?
АНЕТА. Жену зовет... Дуня, как же нам с ним быть?
ДУНЯ. Погодите, барыня, настой сделаю, напоим. Придет в себя, по лестнице сведем, извозчика кликнем и домой отправим. Больно он вам тут нужен! А извозчику скажем — напился барин в стельку, чтобы не испугался.
АНЕТА. Не может же быть, чтобы он умер! Не может быть, Господи, не может этого быть! Дура Лизка, нашла время проказы затевать!
ДУНЯ. Вон у Шварцев ребеночек помер. Шварцша все думала — травками отпоит, и за доктором не послала.
АНЕТА. Поди, поди! Завари наконец травки! Салфетки намочи!
