Я просыпаюсь в постели, похожей на рай, в одежде, принадлежащей какому-то мальчишке.
Мне тепло и уютно, но все еще я ощущаю дискомфорт в теле. Голова по-прежнему болит, и я не совсем понимаю происходящее. Я сажусь на кровати и оглядываюсь по сторонам.
Это чья-то спальня.
Я укутана в сине-оранжевые простыни, разрисованные маленькими рукавицами для игры в бейсбол. В комнате стоит небольшой письменный стол с таким же маленьким стульчиком, шкафчики для одежды и для книг, наверху у каждого выставлены пластмассовые игрушки-сувениры. Я вижу самую обыкновенную дверь с привычной медной ручкой. Дверь, по всей видимости, ведет наружу. Я вижу высокие зеркала, раздвигающиеся в стороны, за которыми, судя по всему, находится стенной шкаф. Направо от меня стоит прикроватная тумбочка с будильником и стаканом воды, за который я тут же судорожно хватаюсь.
И выпиваю его до дна с какой-то неприличной скоростью.
Я выбираюсь из кровати и обнаруживаю, что одета в темно-синие шорты, которые мне так велики в талии, что вот-вот упадут вниз. Еще на мне серая футболка с каким-то логотипом, причем тоже непомерно большая. Носков на мне нет, равно как и перчаток.
И никакого нижнего белья.
Вообще никакого.
Мне интересно, а что будет, если я попытаюсь выйти за пределы этой комнаты? Попытаться все же стоит. Я понятия не имею, почему я оказалась именно тут. И почему я до сих пор еще жива.
Перед зеркальным стенным шкафом я замираю.
Волосы мне вымыли, и теперь они обрамляют мое лицо густыми мягкими волнистыми локонами. Кожа чистая и, если не считать нескольких царапин, безупречная. Глаза широко распахнуты. Странная яркая смесь сине-голубого, мигая, смотрит из зеркала на меня, одновременно удивленная и бесстрашная.
Но что касается шеи…
Шея представляет собой один громадный кровоподтек, который портит общее впечатление от моей особы. Я даже не представляла себе, как сильно душил меня вчера тот солдат, пытаясь скорее всего разделаться со мной окончательно. Да, кажется, это было именно вчера. Но только теперь я понимаю, что мне очень больно глотать. Я резко выдыхаю и прохожу зеркала. Надо найти способ выбраться отсюда.
От одного моего прикосновения дверь открывается.
Я вглядываюсь в коридор в поисках признаков жизни. Я понятия не имею, сколько сейчас времени и вообще во что меня угораздило впутаться. Я не знаю, есть ли в этом доме кто-нибудь еще, кроме Андерсона, и что это за женщина, помогавшая мне в ванной комнате, и мне придется самостоятельно оценивать ситуацию. Нужно постараться определить, насколько опасно мое нынешнее положение, и выяснить, смогу ли я разработать план своего спасения.
Я на цыпочках подхожу к лестнице, стараясь ступать бесшумно.
Но из этого у меня ничего не получается.
Ступеньки скрипят и стонут при каждом моем шаге, и я не успеваю ретироваться, потому что в тот же миг слышу, как он сам снизу зовет меня по имени.
Андерсон находится внизу, на первом этаже.
— Не стоит стесняться, — говорит он. Я слышу шорох бумаги. — У меня здесь нашлась еда для тебя. Я же знаю, что ты проголодалась.
Неожиданно сердце у меня начинает отчаянно колотиться где-то в горле. Я не успеваю продумать все варианты своего поведения, и я вынуждена признать, что мне невозможно было бы спрятаться в его же собственной берлоге.
Поэтому я спускаюсь по лестнице к нему.
Он все такой же красавец, каким был прежде. Идеальная прическа, гладкие блестящие волосы, свежевыглаженная накрахмаленная рубашка, отутюженный костюм. Он сидит в гостиной на одном из уютных крохотных диванчиков-кресел, на коленях у него накинут легкий плед. Возле ручки кресла я замечаю выдающуюся, хотя и несколько грубоватую, трость с искусной резьбой. В руке он держит газету и какие-то бумаги.
До меня доносится аромат кофе.
— Прошу, — обращается он ко мне, совершенно не удивленный моим внешним видом, — присаживайся.
Я послушно сажусь.
— Как ты себя чувствуешь? — интересуется он.
Я смотрю на него, но ничего не отвечаю.
Он понимающе кивает:
— Да-да, я вижу, ты весьма удивлена встретить меня именно здесь. Милый домик, верно? — Он оглядывается по сторонам. — Я решил сохранить его сразу же, как только перевез свою семью туда, что сейчас принято называть Сектором 45. Сектор должен был принадлежать мне, в конце концов. Оказалось, что это идеальное место, где можно сохранить свою жену. — Он машет рукой куда-то в сторону. — Дело в том, что она не очень комфортно чувствует себя на контролируемой территории. — Он говорит мне все это с таким видом, будто я должна отчетливо понимать, что он вообще имеет в виду.
Сохранить свою жену? О чем это он?
Хотя мне самой странно думать о том, что его слова вообще могут меня хоть как-то удивить или обескуражить.
Похоже, что Андерсон заметил легкое смущение у меня на лице. Ему тоже кажется это занятным.
— Неужели я должен расценивать это так, что мой влюбленный сыночек так и не удосужился рассказать тебе о своей любимой мамочке? Значит, он так и не сумел распространиться на тему, как сильно он любит то самое существо, которое его породило когда-то.
— Что? — только и удается вымолвить мне.
— Я действительно поражен, — признается Андерсон, но вид при этом у него такой, словно он вовсе и не поражен ничем. — Странно, почему он не рассказал тебе про свою больную, давно хворающую мать, которая живет в этом доме. А он не говорил тебе, что именно поэтому и стремился остаться именно здесь, в этом секторе? Нет? Вообще ничего не говорил? — Он осуждающе качает головой. — Я буквально сражен, — снова лжет мне Андерсон.
Я стараюсь успокоить свое разогнавшееся в галоп сердце, пытаюсь догадаться, зачем он все это мне рассказывает, стараюсь угадать, что произойдет дальше, но он постоянно опережает меня, и ему удается удивлять меня снова и снова.
— Когда меня выбрали Верховным главнокомандующим, — продолжает Андерсон, — я должен был оставить мать Аарона здесь, а его самого забрать с собой в командный пункт стратегического назначения. Но мальчишка не хотел оставлять мать одну. Ему приспичило самому заботиться о ней. Он, видите ли, считал своим долгом оставаться с ней, как какой-то глупый ребенок, — говорит он, повышая под конец голос так, словно он забыл, где он находится и с кем разговаривает. Андерсон шумно сглатывает и старается поскорей прийти в себя и вернуть себе свое обычное хладнокровие.
А я жду.
Жду, когда же на мою голову обрушится заготовленная заранее наковальня.
— Он не говорил тебе, сколько еще достойных бойцов мечтало стать во главе Сектора 45? Сколько у нас было прекрасных кандидатов на эту должность? Ему ведь тогда было всего восемнадцать лет! — Он смеется. — Все посчитали, что я попросту сошел с ума. Но я решил дать ему такой шанс. Я подумал, может быть, ему пойдет впрок такая работа и сознание собственной ответственности.
