— Миссис МакКурди — та старая леди, которая позвонила мне — сказала, что все не так плохо. Моя мать еще очень молода, ей всего сорок восемь.
— И все же это был удар! — Его голос был полон неподдельной тревоги. Он беспокойно почесал в промежности, скрытой под тканью зеленых трусов, своей огромной ручищей. — Удар, черт побери, это не шутки! Сынок, я бы сам довез тебя до Центральной больницы штата — и даже доставил бы до самых дверей — если бы не пообещал своему брату Ральфу, отвезти его в эту частную лечебницу в Гэйтс. Там находится его жена, у нее это заболевание: ну когда ни хрена не помнишь, понятия не имею, как они его называют, то ли болезнь Андерсена или Альвареза, или что-то в таком роде.
— Болезнь Альцгеймера, — сказал я.
— Хах, похоже, я сам ее подхватил. Дьявол, я просто обязан тебя довезти.
— Вам совсем не нужно этого делать, — сказал я. — Я без проблем поймаю попутку из Гэйтс.
— Да, но все же, — сказал он. — У твоей матери удар! Ей всего сорок восемь! — Он снова поправил трусы. — Хренов стручок! — крикнул он, затем рассмеялся скорее это было похоже на смех полный отчаяния. — Чертова грыжа! — Знай, сынок, мы все у господа под колпаком, и уж он то знает, кому надо надрать задницу. Но ты молодец, что решился бросить все ради своей матери.
— Она хорошая мать, — сказал я, и снова комок подступил к горлу.
Я не помню, чтобы я так скучал по дому, когда учился в школе, ну разве что совсем немного в первую неделю учебы, но и этой недели мне хватило. У меня не было никого ближе мамы на этом свете. Я просто не мог себе представить жизни без нее. «Все не так плохо…», сказала миссис МакКурди, «…удар…», «…могло быть и хуже…» Черт, только бы она сказала мне правду, только бы все так и было на самом деле. Мы ехали молча. Это не было той быстрой ездой, на которую я так рассчитывал, старик придерживался стабильных сорока-пяти миль в час, иногда пересекая разделительную линию, чтобы сменить полосу движения, но мне показалось, что мы ехали целую вечность, и в этом было мало что хорошего. 68-ая магистраль, пронеслась мимо нас, уходя на мили в глубь лесов, разделяя маленькие городишки, которые то появлялись, то исчезали лишь изредка мерцая. В каждом из них был свой бар и маленькая заправочная станция: Нью-Шэрон, Шэрон, Офелия, Вест Офелия, Ганистан (который однажды был Афганистаном, невероятно но факт), Механик-Фолс, Кастл-Вью, Кастл-Рок. Яркая небесная синева темнела, с тем как день постепенно переходил в вечер. Водитель, сперва включил парковочные огни, вслед за этим зажглись передние фары Доджа. Он казалось, не замечал ни огней своего автомобиля, ни огней, от встречных машин, направленных прямо на него.
— Жена моего брата, даже не помнит своего имени, — сказал он. — Она уже и слов то не помнит, [за], [да], [нет], [или], [быть может], все это для нее пустой звук. Вот что с тобой делает эта болезнь Андерсена, сынок. А ее глаза словно кричат: «Заберите меня отсюда», я уверен, что она бы это сказала, если бы помнила, как это делается. Ты ведь понимаешь о чем я?
— Да, — сказал я. Сделав глубокий вздох, я подумал, интересно, быть может, запах мочи в машине, был из-за собаки старика, которую он иногда брал с собой в дорогу. Я спросил, не будет ли он против, если я немного приоткрою окно. Так и не дождавшись ответа, я все-таки открыл окно, но старик не заметил этого, как не замечал он и света фар от встречных машин. Около семи часов мы въехали на холм в западной части Гэйтс и тут мой шофер закричал, — Смотри-ка, сынок! Луна! Будь я проклят, если она не похожа на открывашку!
Она и в правду была похожа на открывашку — огромный оранжевый шар, медленно поднимающийся над горизонтом. И все же в ней было что-то пугающе необъяснимое, и это что-то было куда менее приятнее, чем просто открывашка. Она казалась одновременно чистой и порочной. Глядя на поднимающуюся луну, внезапно мне в голову пришла ужасная мысль: что если моя мать не узнает меня, когда я приеду в больницу? Что если она потеряла память, и не помнит даже слов [за], [да], [нет], [или], [быть может]? Что будет, если доктор скажет что нужен, кто-то, кто будет постоянно ухаживать за ней, до конца ее дней? И этим кем-то, конечно, буду я, потому как больше было не кому. Прощай колледж. Как быть с этим, друзья и соседи?
— Загадывай желание, боуу! — крикнул старик. От возбуждения его крик заставил меня поморщиться — как будто осколки стекла попали в ухо. Он резко дернул себя за член, и тот издал какой-то щелкающий звук. Я никогда еще не видел, чтобы кто-то мог, так себя дернуть за конец и при этом не лишиться его.
— Желания, загаданные в полнолуние сбываются, черт побери, так говаривал мой отец!
И я пожелал чтобы моя мать узнала меня, когда я зайду к ней в комнату, чтобы радостный огонек загорелся в ее глазах и она произнесла бы мое имя.
Пожелав это, я тут же начал ругать себя за это. Мне казалось, что желание загаданное на эту нездоровую луну, не принесет ничего кроме неприятностей.
— Эх, сынок! — сказал старик. — Как бы я хотел, чтобы моя жена была сейчас здесь! Я бы попросил у нее прощения за каждое сказанное мной грубое слово!
Двадцать минут спустя, с тем как день полностью погрузился во тьму, мы прибыли в Гэйтс Фаллс. Перед желтым указателем, стоявшим на перекрестке, старик свернул с дороги на обочину, чуть задевая передним правым колесом Доджа за бордюр. Этот звук отдавался болью у меня в зубах. Он посмотрел на меня диким полным возбуждения взглядом, казалось он свихнулся, хотя я не заметил этого в начале, старик был похож на психа. И все что он произнес, звучало как восклицание.
— И все же я отвезу тебя! Да сэррр! К черту Ральфа! Скажи только слово!
Я очень хотел побыстрее добраться к матери, но мысль о том, что мне предстоит ехать еще двадцать миль в этой зассанной колымаге, щурясь от света встречных машин направленного на нас, не очень меня прельщала. Так же как и картина, что старик будет вилять по всей ширине Лисабон-стрит. Но больше всего мне не нравился он. Я не мог больше выдержать его почесываний и подергиваний, его резкого местами режущего голоса.
— Ни стоит, — сказал я, — все в порядке. Езжайте и позаботьтесь о своем брате. — Я открыл дверь, намереваясь выйти, и случилось именно то, чего я так боялся. Он схватил меня за руку своей скрученной ручищей. Это была та рука, которой он ерзал по промежности.
— Скажи только слово! — сказал он. Его голос, перешел в шепот. Он сильно сжал мою руку своими пальцами, чуть выше локтя. — Я довезу тебя до самой больницы! Ухх! Пусть я вижу тебя первый раз в жизни, как и ты меня! Хрен с этим [за], [да], [нет], [или], [быть может]! Я отвезу тебя туда!
— Не беспокойтесь, — повторил я, во мне боролось желание выскочить из машины, оставив рубашку зажатой в его руке, как если бы это была цена за свободу. Он будто погружался в воду. Я думал, что дернувшись смогу ослабить его хватку, но быть может он даже успеет схватить меня за горло, но он не сделал этого. Его пальцы разжались, и он совсем отпустил мою руку, когда я наконец ступил на землю. И как всегда бывает, когда самый критический момент был позади, я удивился, что же меня собственно говоря так напугало. Он был просто стариком разъезжающим, в своем старом дребезжащем Додже, и был разочарован, что его предложение было отвергнуто. Старик, промежность которого не давала ему покоя. Какого черта я запаниковал?
