Плашмя ударил себя ладонью по виску, и светляки рассыпались от движения воздуха, Меру исчез в темноте. Лучше не искать встречи, не слушать того, что могут повелеть. Пусть приходят сами и пусть скажут так, чтоб сказанное не пришлось толковать. Нет! Пусть не приходят и ничего не говорят Мененесу!
Он хотел встать, подойти к окну, забранному плетёной решёткой из тонких веток, но оттуда кривил белое лицо Большой охотник, и Мененес отвернулся. Снова лёг, стараясь не беспокоить жену, но она сама придвинулась, утыкая лицо под его руку. Гладя мягкие волосы, вождь думал о том, что есть тропы, на которых хорошее с каждым шагом превращается в плохое, и как узнать, где нужно остановиться? И ещё подумал, проваливаясь в черную воду сна: быть самым большим не всегда хорошо, вот и не к кому — за помощью и советом…
Мерути купался в море. Вода сверкала брызгами, мельтешила звонкими каплями, обтекала волосы, пробираясь в уши, и от того в ушах стоял беспрерывный звон. Мерути засмеялся и, двигая руками, чтобы вода щекотала между пальцев, поплыл к поверхности. Снизу поверхность была исчиркана блестящими полосками, все они звенели и трещали. Вырываясь через треск и звон на поверхность, открыл рот, чтобы глотнуть воздуха, проснулся. И зажмурил глаза.
Дом был полон яркого света. Лучи протыкали все найденные в стенах щели и дырочки, пронизывали воздух прозрачными спицами, еле видными в свете, стоящем в доме, как белая вода. И кричали птицы. Множество птиц. Чирикали, свистели, ахали, перекликаясь и радуясь.
Мерути улыбнулся.
— Айна, — сказал он. Свалился с циновки, вскочил, крутя головой и щурясь. Закричал в полный голос:
— Айна вернулась! Она светит нам! Оннали!
Птичий хор продолжал яриться, в звуки его вошёл голос матери, что-то говорящей в большой комнате. Мерути огляделся, в изменившейся от света спальне разыскивая свою лашатту. Увидел пустую постель сестры и нахмурился. Но ведь он отдал лашатту Еэнну ночью. Значит, всё хорошо, подумал, не сводя глаз со сбитого одеяла из шкурок. Перышки на одеяле топорщились, переливаясь красным и зелёным в падавших через щели лучах.
— Мама? — он выскочил в комнату с очагом, откидывая занавеску. — Мама? А где Оннали? Мама…
Онна, сидящая на корточках рядом с очагом, отодвинула от огня плошку с кашей и поднялась, улыбаясь. Синее покрывало, стянутое над грудью, сверкало вышивками из меха и перьев. Край его свисал на спину, прикрывая смуглые плечи. А по шее позвякивали, торопясь друг за другом по множеству низок, разноцветные бусины — глиняные расписные, отполированные деревянные, из ярких семян — круглые и вытянутые, а ещё — ежиками с неострыми колючками.
— Какая ты красивая…
Мать подошла, потрепала сына по голове.
— Зато ты у меня весь лохматый. Стой, расчешу тебе волосы.
— Где Оннали, мама?
— Ушла утром, когда Еэнн только заснул. Разве ты забыл, сегодня девочки поют песни Айне.
— Не забыл, — он наклонял голову, уворачиваясь от гребня, морщился и улыбался одновременно. Мама такая красивая, праздник, и Еэнн принял лашатту.
«Я умный и сильный, — думал мальчик, вертясь меж материнских колен и рукой стараясь отвести гребень, застревавший в спутанных волосах, — сам догадался, как надо. И всё получилось! Я буду главным охотником!»
— Стой спокойно, мой главный охотник, — сказала Онна, и Мерути вздохнул от счастья. Мама его любит и даже знает, какой он!
— Мама, я большой?
— Самый большой!
— Да!
— Я помогу отцу умыться, а ты поешь. И надень чистую тайку, я положила в углу на короб. Не копайся, а то пропустим, как девочки поют.
— Да…
Мать осмотрела его и, дёрнув напоследок за круглое ухо, подтолкнула к расстеленной циновке. Мерути брякнулся, потащил на колени миску с горкой распаренных зёрен, политых соусом из овощей. Ел быстро, вытирая рот рукой. Слушал, как мать разговаривает, ходя по дому, вплетая голос в громкий птичий хор:
— Беда мне с вами. Всё разбросали, вон миску сунул под мешки грязную, мыши разведутся без меры. Попей, возьми кувшин, там осталось. И отец твой проспал, а-а, все вы, мужчины, бездельники.
— Мугу, — гордо согласился Мерути, схватив кувшин, хлебнул, обливаясь холодным настоем из ягод. Мать рассмеялась. И заговорила, уже обращаясь к входящему отцу, вытирающему мокрое лицо. Голосом грудным, каким, слышал мальчик, тихонько говорит она по ночам:
— Конечно, бездельники. Рано встал, ещё до птиц, открыл для дочери дверь, а поесть она не поела! Так и убежала голодная, а сам снова лёг… спать…
Мерути, вытирая грязную руку о старую тайку, улыбнулся отцу. И застыл, забыв на испачканном кашей лице улыбку, наткнувшись на быстрый взгляд Меру. Короткий, как шлепок рыбы по воде, и сразу глаза — в сторону, будто вильнула рыба хвостом, уходя в глубину.
Мерути медленно поставил миску на пол, сжимая в руке кувшин, напряжённым взглядом вцепился в мрачное лицо отца, стараясь поймать его взгляд. Но отец не смотрел на сына. Ссутулив широкие плечи, прошел мимо, скрылся в родительской комнате. Чем-то загремел там и выругался:
— Чтоб тебя сожрал старый козёл…
— Поел? — мать надевала браслеты, один за другим. Подставляя запястье под яркий свет, поворачивала руку.
— Что? Да, — мальчик взял миску и понёс её к деревянному корыту у входа.
— А слова для богов? — Онна уперла в бока унизанные браслетами руки, притворно хмурясь.
— Да будут дни твои яркими, Большая мать, свети нам в небе, и спасибо тебе за вкусную еду, — забормотал мальчик, складывая пальцы знаком благодарности. Вернулся к циновке, поднял почти пустой кувшин, понёс и его, плеская напитком по донцу. И, услышав шаги отца, резко повернулся, сжимая узкое горлышко посудины. Отец не успел отвести взгляда. И Мерути, держа кувшин ослабевшими пальцами, увидел между его и своими глазами мелькнувшие серые крылья и — не человеческие, не звериные, собранные из множества одинаковых глазок, — шары, блестящие мертвенным жиром.
— Мы ещё молоды и сможем родить себе других детей, — протрещал насмешливый голос в его ушах, страшный и незнакомый, но похожий на голос его отца, как бывает похожим кривое отражение в луже на нагнувшегося к ней Мерути. И заскрипел дальше:
— Вот так, Мерути, вот так, главный охотник, так сказал твой отец, так сказал. Они большие, они всё делают сами и смогут родить себе других детей, Мерути.
— Нет, ты все врёшь, — Мерути и сам не понял, сказал он это вслух или прошептал про себя.
— Смотри на него, смотри, Мерути.
Мальчик моргнул, блестящие глаза-шары исчезли. И он увидел лицо своего отца, его глаза и смертную тоску в них. И ещё что-то, чему мальчик не знал названия, потому что — вовсе он не самый большой, а просто маленький. Кувшин выпал из пальцев на горку немытой посуды в корыте.
