синяках на коленях и ободранных локтях! Настоящая леди.
— Ты тоже прекрасно выглядишь, — сказала Табби.
Она едва могла говорить, задыхаясь от эмоций.
— Думаю, лучше, чем раньше, — признала её младшая сестра. — Спасибо, Табби. Спасибо за это.
Табби кивнула, чувствуя себя словно во сне.
— Больше никакой боли, Мэйбл?
— Нет, сестра. Никакой боли. Ни слабости, ни болезни, ни рвоты, ни тоски. Просто блаженство.
— Я рада, — Табби не хотелось, чтобы она уходила, но она знала, что не в её праве мешать. — Давай. Ты задержалась достаточно долго. Папа ждёт.
Мэйбл кивнула.
— Я люблю тебя, сестра. И, пожалуйста… не суди маму так строго. Что она сделала для меня… или не сделала… она думала к лучшему. Так или иначе, это было божье провидение.
Затем она воздела свои тонкие руки к небу и была вознесена.
Следующей Табби отпустила своих бабушку и дедушку. Они смеялись и разговаривали, просто счастливые быть друг с другом ненадолго. Табби больше всего на свете хотелось броситься в объятия бабушки и впитать знакомые ароматы мяты, корицы для выпечки и порошка Gold Bond. И ей бы очень хотелось игриво бороться со своим дедушкой, как когда-то, и чтобы он называл её маленькой чудачкой, пока она не рассмеялась бы. Но теперь они были другими… лишёнными привычек и традиций. Готовые вместе пройтись по небесным улицам.
После того, как они оставили её, взявшись за руки, Табби снова повернулась к коробке. Осталась одна ценность. Его. В памяти всплыли слова мамы Тош, чтобы предостеречь её.
— Осторожнее с этим, Таб, — мрачно сказала её мать. — Ты же не хочешь его разбить… и, не дай бог, в этом доме.
Она подумывала закрыть коробку из-под обуви и вернуть её на шкаф. Но она не могла вынести мысли о том, что он всегда будет рядом. Светящийся, тёплый, красный и полный яда, во тьме… заключённый в стекло и серебро, картон и хлопок.
Осторожно, ещё раз укутавшись от холода, она взяла коробку из-под обуви и вышла из усадьбы. Она спустилась по обледенелым ступеням и встала на нижнюю. Дальше простирался заснеженный двор с островками обветренного камня и ежевики, круто спускавшийся к дороге внизу. Она подумывала взять лопату из сарая для инструментов и закопать проклятую вещь, но знала, что в таком безрассудном поступке таится неуверенность и катастрофа.
Если то, что она увидела в усадьбе, оставалось правдой, то то, что она думала сделать, не только избавит её от последнего украшения, но и послужит правосудию самым реальным и прочным образом.
Табби взяла стеклянный шар из коробки. Даже сквозь перчатки она чувствовала, как жар приливает и уходит, почти обжигая ладонь и пальцы. Она прицелилась в пустое место в пятнадцати футах от себя и с криком освобождения и гнева швырнула его на землю.
Стекло разбилось, и снег превратился из девственно-белого в малиновый от ярости. На этот раз не было яркого света души, вместо этого яростное и настоящее пламя поднималось к небу. Мгновение спустя жжение утихло, и он стоял там, выглядя так, как в её воспоминаниях и кошмарах.
Крупная и широкоплечая фигура, выше и тяжелее папы. Бородатый и похожий на медведя, он огляделся, увидел, что она стоит там, и улыбнулся. Передние зубы исчезли после драки в Грэнтсвилле, но заменены деревенским дантистом с вкладками из нержавеющей стали. Она чувствовала его вонь со своего места на ступеньках. Пот, моча, кислый запах крепких напитков, просачивающийся из его пор.
— Клод, — хрипло сказала она.
Имя было проклятием на её устах.
— Ну, привет, — сказал он, слегка наклонив голову. Серебряная ухмылка скользнула сквозь непослушные усы. — Как поживает моя Малышка?
Это было прозвище, за которое она полюбила его, когда ей было пять лет… и то, за которое она возненавидела, когда он силой увёз её вниз по реке Уиллоу-Крик, когда ей едва исполнилось тринадцать.
— Держусь, — сказала она ему. Её голос дрожал, и ей было стыдно это слышать. — В отличие от тебя.
Клод рассмеялся.
— Ну, это ещё посмотрим, — он сделал пару шагов к ней и остановился.
Остальные оставались стоять на одном месте. Этот нарушил это правило.
— Твоя чёртова мать рассказала тебе, что она сделала со мной? Как я умер и оказался на её чёртовой рождественской ёлке?
Табби ничего не ответила. Просто смотрела на него, глаза в глаза.
— Она сказала тебе, что я покинул дом, не так ли? Что я отправился бродить, как я часто делал. Если да, то она солгала. Она знала, что я сделал с тобой в русле ручья. Так как она могла прочитать любого человека. Изучить его лицо и манеры, узнать его мысли и намерения. Его желания.
— И она прогнала тебя?
— Конечно нет! Она убила меня! — сердито заявил он. — Пришла ко мне глубокой ночью, когда я спал, полупьяный, в кукурузном хлеву. Разрубила мой череп пополам топором, до шейной кости. Потом она и мой брат — моя собственная плоть и кровь — похоронили меня в яблоневой роще за амбаром.
— Ты заслуживал бóльшего, чем это, — сказала она ему. — Она должна была содрать с тебя живьём кожу, пригвоздить к пню и созвать стервятников, чтобы те сожрали тебя по крупицам. У неё была сила сделать и это тоже.
— Но ведь она этого не сделала? Вместо этого она украла мою душу — такую гнилую и наполненную личинками — и заключила её в стекле в своей проклятой шкатулке с сокровищами. Подвешивала меня на зелёных ветвях год за годом, сидела в своём кресле зимней ночью, просто ухмыляясь и злорадствуя, — Клод с ненавистью усмехнулся. — О, как я надеялся и молился, чтобы кто-нибудь раскачал это дерево и я свалился вниз. Я бы вцепился в неё прямо здесь и сейчас, убил бы её и сжёг своей яростью. Но этому не суждено было случиться… до сегодняшнего дня.
— Значит, ты думаешь, что я оказала тебе услугу, освободив тебя?
Он направился через заснеженный двор к ней, его шаги превращали снег в пар.
— Я думаю, что человеческая душа бесполезна и ничтожна… если у неё нет тела, чтобы вместить её. Итак, я поселюсь в тебе. Однажды я был внутри тебя… на этот раз я останусь там навсегда.
Расстояние между ними сокращалось. Табби услышала голос матери в своей голове.
«Стой на своём месте, дочь, — сказала она ей. — Стой твёрдо, как этот сикомор сзади».
Клод казался озадаченным её смелостью.
— Почему ты не убегаешь, Малышка? Ты больше не боишься старого дядю? «Просто подожди, девочка. Оно приближается…»
Когда Клод был в восьми футах от
