– Это, Николай Павлович, явно ваша…
Прошкин про себя удивился – он в глаза не видел ни документов, ни папок в которых они хранятся, и даже понятия не имел, по какому принципу они поделены между участниками группы. Но виду, конечно, не подал, а папку взял и, придав лицу подобающее деловитое выражение, стал изучать. А изучать было что!
На первой же странице, над стопочкой документов лежала презанятная фотография, довольно скверного качества, сильно пожелтевшая. Она запечатлела студенческую группу, и сделана была – как следовало из угловато-минималисткой подписи, в 1924 году. В группу входил ни кто иной как… Ульхт, которого после комментария Баева, Прошкин даже не знал как называть, и еще один хорошо знакомый Прошкину человек – а именно – Алексей Субботский. Узнать обоих даже в худеньких юнцах с горящим взором не составляло труда…
А еще в паке лежал тонкий листок какой-то удивительной, почти прозрачной бумаги с надорванным краем – видимо, его вырвали из записной книжки с рисовой бумагой. Листок был исписанный твердым, решительным и не знакомым Прошкину мужским почерком. А содержание его представляло собой начало какого-то странного ритуала, имевшего целью привлечь богатство. Такой заговор Прошкин видел впервые – он имел мало общего с традиционными и хорошо знакомыми Николаю Павловичу заговорами «На перекресток», «На ярый воск» или «На буйный ветер». Странно было именно то, что в тексте напрочь отсутствовала типичная для подобных порождений народного творчества христианская символика…
Да – правильно говорит товарищ Корнев – жизнь штука коническая! Выходило, что Баев тоже хочет с Прошкиным дружить, и тоже против Ульхта. Прошкин вздохнул, отложил папку и пошел в коридор – чтобы покурить и как-то осмыслить события сегодняшнего дня. Он присел на широкий каменный подоконник, вынул папироску и глубоко задумался…
Из этого состояния его вывел тихий, но отчетливый щелчок. Из темной части коридора материализовался Баев, вот ведь ходит человек – совершенно не слышно! – даже по скрипучему полу областного управления, – и дружелюбно протягивал Прошкину огонек золотой заграничной зажигалки. Прошкин прикурил, а Баев с совершенно неожиданной для Прошкина твердостью заговорил:
– Николай Павлович, вы ведь местный житель – не хотите провести для меня – ну как для варяга – экскурсию по здешнему кладбищу?
Прошкин чуть-чуть не ляпнул, что Советский уголовный кодекс для любителей мужского пола ходить парами по кладбищам и прочим романтическим уединенным местам, предусматривает довольно таки суровую статью, но по счастью не успел, Баев продолжал:
– Мой дедушка, живет недалеко от восточной стороны кладбищенской ограды. Я в той части никогда не был – ведь мой любимый отец, – это что же получается? У Баева еще и не любимый отец имелся или имеется? Да вообще почему Прошкин решил что Баев, как и он сам, сирота? Может, он просто сбежал от папаши-бая в Красную армию, как Прошкин из монастыря? Сплошные сюрпризы с этим Сашей, про себя вздохнул Прошкин,
– Папа похоронен в северной части, а все эти аллеи, гроты – мостики – там просто заблудиться, а сторожей спрашивать мне не хотелось бы…
Прошкин понял, кто дедушка Баева. Старенький профессор фон Штерн. Именно он года три назад перебрался в двухэтажный особнячок по соседству с кладбищем, сооружение являлось собственностью семьи фон Штернов чуть ли не с Петровских времен. Учитывая большие заслуги профессора перед отечественной наукой домик, лет десять назад соответствовавший слову «усадьба» не был национализирован, и за ученым сохранили все права собственности и на само строение и на запущенный садик, переходивший в кладбищенский парк.
Собственно, что изучал этот почтенный профессор Прошкин понятия не имел, зато после его переезда в Н. в связи с выходом на пенсию, получил шифрованную депешу, предписывавшую установить за домом круглосуточное наблюдение, мотивированное тем, что старенький фон Штерн был обладателем коллекции «художественных произведений, представляющих значительную, а возможно и национальную ценность». В Москве старика несколько раз пытались обокрасть. Вот ведомству Прошкина и вменили присматривать за ним – Н. конечно город спокойный – но мало ли что, всякое и тут случится может. Но никаких поползновений в отношении фон Штерна криминальные элементы не предпринимали, и наблюдение вскоре сняли на основании рапорта, поданного Прошкиным самолично.
Из такого умозаключения следовало несколько коварных вопросов. Первый и очевидный – отчего у Деева и его батюшки разные фамилии. И второй – косвенный. Прошкин неоднократно видел фон Штерна, хотя и не был лично с ним знаком – старик крепкий, деятельный и социально активный – именно он ратовал за открытие в Н. музея атеизма, пропагандировал занятие какой-то диковинной оздоровительной китайской гимнастикой, и по утрам обливался ледяной водой в любую погоду! Словом – человек здоровый. Физически и психически. За таким присматривать – нет нужды. С чего тогда Баеву, блестящему студенту, ловкому интригану с огромными связями – после смерти отца взбрело в голову вдруг попросится в Н., чтобы за якобы больным дедулькой присматривать? И вообще – почему приехав с благородной целью скрасить последние годы старика Баев не поселился у фон Штерна и даже до сих пор не сподобился навестить его?
Прошкин пожал плечами:
– Зачем вам Александр Дмитриевич кладбище? Вы прекрасно можете подъехать к дому на автомобиле или пешком подойти с центрального входа. От управления – максимум полчаса идти – прогулочным шагом…
Баев как-то нехорошо ухмыльнулся:
– Мой дедушка – вздорный старикан, он не может мне простить…Это долгая история и вам она не интересна будет. Достаточно сказать, что фон Штерн – синолог. Покойный папа тоже. Во всяком случае он учился именно той специальности, хотя и не успел получить диплома. А я – арабист.
Прошкин не видел в ситуации ничего такого уж трагического – тем более он понятия не имел кто такой «синолог». Заметив его замешательство Баев начал растолковывать свои династические проблемы:
– Фон Штерн – синолог. Специалист по Китаю и Магнолии – со значительным научным авторитетом. Он настоял, чтобы папа пошел по его стезе, мой отец – Дмитрий Алексеевич был фантастически талантливый человек, и тоже в студенческие годы подавал большие надежды как ученый – синолог. Но предпочел военную карьеру. Дед был вне себя. Они поссорились. Когда мы переехали в Москву в тридцать пятом, папа попытался с ним восстановить отношения – он очень переживал, что все так скверно вышло. И ему даже это отчасти удалось. Фон Штерн надеялся, что папа уйдет в отставку и продолжит заниматься наукой. Но папа считал, что наукой следует заниматься мне. Хотя я поступил в университет, на факультет востоковедения, но Китай мне был не интересен, у меня персидские корни и я предпочел арабистику. Старик снова выше из себя и они с отцом снова поссорились. Теперь старый маразматик меня просто ненавидит!
