Он боли и неожиданности Саша мгновенно успокоился и уставился на Прошкина с нескрываемым недоумением, несколько раз глубоко вздохнул, поднял с земли оброненный и совершенно мокрый платок, пригладил волосы, снял несколько сухих травинок с рукава и тихо сказал:
– Вы, Прошкин, с ума сошли. Со мной так нельзя…- расстегнул кобуру и вынул пистолет…
Прошкин оцепенел от ужаса. Вот и все. Сейчас это ненормальный Баев его просто пристрелит. Да вот так возьмет и пристрелит, сперва его – Прошкина, потом из Прошкинского пистолета – фон Штерна и Борменталя… А потом скажет что по счастливой случайности застал на кладбище обезумевшего Прошкина, стреляющего в мирное население…
Но, похоже, Баев пока не вынашивал таких кровожадных планов. Он просто стал поочередно прикладывать холодную рукоятку пистолета к выступившим на его щеках от затрещин Прошкина красным пятнам, и продолжал:
– У меня ведь очень чувствительная кожа! Ну и как я теперь выгляжу! Весь красный как свекла… И зеркало у вас спрашивать – конечно, как у больного – здоровья…
У Прошкина отлегло от сердца, он даже улыбнулся и потер руки:
– Не переживайте, Александр Дмитриевич, гематом не будет! Гарантирую. Бью сильно – но аккуратно.
Баев все еще подпирал щеку пистолетом, но соображал уже совершенно здраво и четко:
– Я тут упомянул, что гражданин Борменталь не член, не член партии, я хотел сказать. Мы, Николай Павлович, как сотрудники НКВД, да и просто как сознательные советские люди, должны выяснить – кто же способствовал тому, что в секретную группу, которой доверена такая ценная, конфиденциальная информация, был включен беспартийный гражданин. Ведь это непорядок. Больше того – чей-то должностной проступок. Надо срочно принимать меры.
– Да он в группе по случайности… – Прошкин хихикнул и рассказал Баеву историю с несчастливой фамилией и антисоветской пьесой – в качестве компенсации за пощечины. Но Сашу история вовсе не развеселила. Наоборот, он выглядел как-то непривычно серьезно и озабочено.
– Я, Прошкин в случайности не верю. Тем более в такие двусмысленные курьезы. Помните, как говорит товарищ Сталин? У каждого перегиба есть имя, отчество и фамилия. А вдруг он дедушку отравит? Как знать что у такого гражданина на уме? Человек был арестован как пособник антисоветчика – и его вдруг в группу подобную нашей включают…Случайно?
– Ну, может он специалист какой-то редкий…- предположил Прошкин.
– Нет незаменимых, есть не замененные, – Баев вернул пистолет на место – в кобуру – и решительно одернул гимнастерку, – Предложили бы – как нам туда попасть, только пока без скандала…Времени мало…
Да что всем времени так в этой группе не хватает! В который раз за день удивился Прошкин, можно подумать немцы около границы окопались! Но предложение внес:
– Вы же Александр Дмитриевич, как говорят, талантливый актер, вот и упали б в обморок – вроде как от солнца. А я – попрошу фон Штерна нас приютить до приезда скорой помощи…Он ведь интеллигентный человек старой закалки и не откажет.
– Дед может и маразматик, но уж никак не идиот!
– Так придумайте что-нибудь лучше, – примирительно сказал Прошкин.
– Зачем? Сама идея мне нравится…
Баев рассмеялся, совершенно неожиданно высоко подпрыгнул и на лету ударил Прошкина ногами куда-то под подбородок и в грудь. Прошкин отлетел на несколько метров, натолкнулся на дерево и съехал на землю, с неба над которой, прямо на него, посыпались со своих установленных астрономами мест крупные зеленые звезды…
Вспышки звезд ослабли, туман попытался рассеяться, а небо плавно трансформировалось в лепной потолок незнакомой Прошкину комнаты. Он лежал на диване, а у его ложа препирались Баев и Борменталь – совершенно как старинные кавалеры за право первыми припасть к руке прекрасной дамы. Кавалеры… Кавалеры ордена…Ордена креста… Крестоносцы…Рыцари Храма…Розенкрейцеры…Братства Креста и Розы… Ветер сдувал засохшие розовые лепестки с гранитного черного камня…
Прошкина всем телом, каждой клеткой ощутил, не просто увидел, как во сне или в бреду, а именно почувствовал, как прямо у его лица поплыли, качаясь бархатные, шитые золотом тяжелые и пыльные штандарты, зашуршали шелка знамен и подбои плащей, глухо поскрипывал металл доспехов и сияла жаждущая крови оружейная сталь, испуганно всхрапывали от обилия незнакомых запахов кони. В узких каменных улочках все звуки были непривычно искажены, а чужие, безжалостно сверкающие, белого известняка здания не давали покоя глазам и прохладной тени для тела…На фоне этой белизны безнадежно яркими казались и перья плюмажей, и шитые конские попоны, и даже покрытые белесой пылью чужой земли плащи всадников. Зрелище было грандиозным – по узким улочкам струились потоки, вереницы из тысяч и тысяч воинов. Чувство священного долга превращало их в единое праведное Господне Тело, изготовленное к последней, решающей битве за обретение собственного Гроба. Армия выходила из города, и вступала в пески – такие же безнадежно белые, и безвкусно знойные как смерть. А у стены незнакомого города одиноко и плавно вертелась подобно веретену вокруг своей оси – не то в трансе, не то в танце фигурка безразличного к воинству дервиша. Это живое веретено сматывало нить времени и существования, и оставался только мертвый и бессмысленный песок, которому уже некуда сыпаться…Как песку в песочных часах…
Видение рассыпалось за долю секунды. Прошкин был уверен, что побывал сейчас в крошечном осколке, черепке своей подлинной прошлой, давно и напрасно позабытой жизни. На атеистических курсах рассказывали о такой религии – буддизм. Это когда верят, что человеческая душа появляется на земле много раз, в разное время и в разных обличиях. Вот она – единственная и жестокая правда. Человечество лишено последней надежды и успокоения – радости смертного забытья. Смерть – всего только самое большое разочарование, как любая сбывшаяся надежда. Потому что несет в себе еще одну жизнь. Она подстегивает тупой бесконечный круг рождения. Как заставить этот круг остановиться, рассыпаться на мелкие колючие осколки? Прошкин хотел спросить об этом у многочисленных присутствующих востоковедов, но из гортани только с хрипом вырвался воздух, и он разочарованно застонал.
Взгляд Прошкина остановился на песочных часах – они стояли на старинном комоде в дальнем углу просторного зала. Точно такие же, как у Баева. А сам Баев умело, как настоящая сиделка, подкладывал под голову Прошкина еще одну подушку, комментируя этот процесс:
