Я слушал ее и думал: «Одна история всегда скрывает другую, тайную, – историю, которую тебе знать не следует».
– Однако Стар не хотела, чтоб я на нее тратилась, и поступила благородно. Ее не устраивал цвет пальто. Не мог бы продавец взглянуть, нет ли такого же, но посветлей? Увы, это пальто у них единственное, и единственная женщина в Напервилле, которая собирается купить его, уже надела его. Подошел помочь мистер Бигелмэн, и я отошла в сторонку. Когда я оглянулась, твоей матери не было. Затем я посмотрела в сторону витрины и увидела ее там, на улице, в новом пальто. Она разговаривала с тобой.
– Со мной?
– Во всяком случае, мне так показалось, – сказала она. – Стар выглядела очень расстроенной… Очень взволнованной… Даже не знаю. Ты или, вернее, человек, которого я приняла за тебя, повернулся к ней спиной и ушел. Я было направилась к двери, но Стар вошла в магазин и так на меня посмотрела, что я прикусила язык. Мистер Бигелмэн сделал нам дополнительную скидку, и я вытащила свою кредитку. Но по дороге домой я все-таки задала вопрос Стар.
– Что она сказала о том парне?
– Сначала она сказала, что никакого парня не было. – Лаура оттолкнулась от колонны. – Затем сказала: ой, она забыла, к ней подошел какой-то прохожий и спросил, как пройти туда-то. Затем она расплакалась. Она очень надеялась, что я не замечу, и очень не хотела говорить тебе об этом. Я была гораздо больше заинтересована в том, чтобы ты сам все рассказал, потому что Стар не собирается вообще ничего мне говорить. Однако это был не ты, я обозналась. Несомненно.
– Несомненно, – эхом откликнулся я.
Объявили рейс. Фил притянул меня к своей груди и сказал, что гордится мной. Объятие Лауры было дольше и крепче, чем Фила. Я проговорил, что люблю ее, и она ответила, что любит меня. Я предъявил на контроле билет, шагнул в зев перехода к самолету и оглянулся. Фил улыбался, а Лаура всматривалась в меня, будто хотела получше запомнить мое лицо. Я помахал им. Словно свидетели на присяге, они подняли правые руки. Поток пассажиров в лыжных куртках и с сумками на колесиках подхватил меня и повлек к лайнеру.
Мидлмонт сомкнулся вокруг меня и зажал в кулак. За неделю до выпускных экзаменов я провалился еще глубже в знакомое ощущение пустоты. Под свинцовым зимним небом, как заведенный, я в спешке курсировал между учебным корпусом, столовой, где я работал, и библиотекой; возвращался вечерами в общежитие и частенько засыпал, уронив гудящую голову на раскрытую книгу. Порой казалось, будто одна студеная ночь переносила меня в другую без перерыва на свет дня: иногда я смотрел на часы, видел стрелки, показывающие четыре часа, и не мог с уверенностью сказать, пропустил ли я необходимые несколько часов сна, или пару лекций, или появление перед кастрюлями и противнями.
Первыми в выпускной сессии были экзамены по английскому и французскому языкам, за ними – история, затем выходной день, потом – химия и последним – математика. Помню, как в понедельник и во вторник я входил в облитые ярким светом аудитории, садился, брал синие тетради[10] и экзаменационные листы и уносился мыслями так далеко, что был не в состоянии понять даже вопросы. Затем по капле начинали просачиваться нужные слова, темнота рассеивалась, и вскоре – будто переданные кем-то по радио, а не подсказанные собственным разумом – предложения сами собой складывались у меня в голове. Я строчил, пока не заполнял полностью синие тетради, и лишь тогда останавливался.
В среду вечером я заснул за столом. Шум за дверью выдернул меня из забытья. Открыв дверь, я вздрогнул, увидев прямо перед собой однокурсницу Симону Фейгенбаум – мы с ней занимались французским в одной группе. Симона приехала из Скарсдейла. Она курила «Житан» и была из поклонников Боба Дилана и Леонарда Коэна, а значит, одевалась во все черное. Мысль, что Симона зашла за учебником, испарилась в то же мгновение, как только она подняла руки и обняла меня. Где-то посреди долгого поцелуя она расстегнула молнию моих джинсов и запустила туда руку с лукавой и забавной напускной развязностью.
Одежда полетела в стороны, мы повалились на мою узкую кровать.
И тотчас Симона Фейгенбаум заскользила над моим телом… и под ним… и вдоль него… ее груди на моем лице… затем ее живот, ягодицы… затем ее лицо прижалось к моему… Мы усердно трудились, как поршни, пока меня вдруг не охватила сладостная дрожь. Ее груди толкали меня в лицо, и я вновь почувствовал свою силу, не успев почувствовать слабости, и мы вновь прошли весь круг, только на этот раз медленнее. А потом еще, пока мои бедра не заныли от напряжения и мой пенис не сдался, безвольно опустившись, как белый флаг. Мне было восемнадцать, к тому же я был девственником.
Часов в шесть утра Симона выскользнула из кровати и оделась. Она спросила, есть ли у меня сегодня экзамен.
– Химия, – ответил я.
Она показала пузырек с таблетками, потрясла им в руке и бросила на стол.
– Прими за пятнадцать минут перед выходом. Они волшебные. Сам себя не узнаешь.
– Симона, – сказал я. – Почему ты пришла ко мне?
– Хотела с тобой хоть разок переспать до того, как ты вылетишь из колледжа.
Открыв окно – я жил на первом этаже, – она спрыгнула на гребень сугроба между общежитием и дорожкой. Я закрыл окно и поспал пару часов.
По дороге на экзамен я проглотил таблетку. Еще одна ярко освещенная аудитория, еще один зловещий стол. Во время раздачи синих тетрадей и экзаменационных листов я не чувствовал ничего особенного – лишь будто выпил чашку крепкого кофе. Я открыл синюю тетрадь, прочитал первый вопрос и понял, что не только отлично понял его – я был в состоянии отчетливо увидеть каждый пунктик ответа на соответствующей странице учебника, словно их развернули у меня перед глазами. К концу часа я заполнил три синие тетради и выполнил все задания, кроме одного из разряда экстра-кредитных[11]. Я выплыл из аудитории, подошел к ближайшему питьевому фонтанчику и залпом выдул кварту холодной воды.
До экзамена по математике оставалось двадцать четыре часа. Я принес гитару в комнату отдыха и провел вторую половину дня, играя намного лучше, чем мог о себе вообразить. Я пропустил обед и забыл о дежурстве в столовой. Зато вспомнил вступление к «Skylark» и слова песни «But Not for Me». Я знал, кого встретила моя мама на тротуаре у «Бигелмэна», – меня, настоящего меня, вот этого самого. Шесть-семь часов спустя я встал, объявил слушателям: «Мне надо вызубрить учебник по математике», – и под плеск аплодисментов удалился в свою комнату.
Когда я раскрыл учебник математики, то вдруг понял, что знаю каждую страницу назубок, включая сноски. Я завалился на кровать и, уставившись в потолок, отметил, что его трещины складываются в математические символы. Кто-то в коридоре заорал: «Данстэн, к телефону!» Я поплелся к телефону и услышал в трубке голос Симоны Фейгенбаум. Она спросила, как я себя чувствую. Отлично, сказал я. Таблетка помогла? Думаю, помогла, сказал я. Хочешь еще? Нет, ответил я, но, может, ты придешь ко мне?
