«А-а-а!» — Не то в мыслях, не то наяву завопил Павел. И мягко, пружинисто, приземлился. Точно на ровную полосу крыши, без крена и уклона.
Нога его коснулась черепицы.
В голове словно сошлись все ответы, раздвоенная телевизионная картинка, задрожав, обрела чёткость.
Управдом осознал, где он, и как здесь оказался. Запоздалая слабость стремительно охватила его — и так же быстро отступила.
Ей не было места. Для неё не было времени.
Где Людвиг? Еленка? Дочь?
Связь с кабиной вертолёта отсутствовала: Третьяков никогда не ошибался.
Павел сдёрнул с головы гарнитуру — и немедленно услышал мучительный кашель за спиной. Это казалось удивительным: грохотали винты «вертушки», трещал огонь, пожиравший особняк, шипела плавившаяся пластиковая черепица. Каждый звук походил на огромную ладонь, ударявшую управдома наотмашь по ушам. И всё-таки, среди них, он расслышал кашель.
Повернулся осторожно — ноги скользили.
И оказался с Людвигом лицом к лицу.
Тот был плох — совсем плох: веки распухли, как будто его изжалил пчелиный рой. Из узких щёлок между мешками век катились слёзы. Кашель не просто душил его — разрывал горло. Людвиг сипло выдавил:
- Я постарался… спасти… тащил… на горбу… может, ещё живы…
Он упал на одно колено, словно латник, ожидавший от Павла посвящения в рыцари. Колено утонуло в раскисшей черепице, как в масле.
И тогда управдом схватил его за плечо и поволок к люльке. Та уже спускалась с небес. Третьяков и тут не ошибся: у алхимика хватило ума разобраться с двухкнопочным устройством. Пластиковое сиденье, похожее на подвесную скамью старой карусели, приближалось медленно, неуверенно, но неуклонно.
Три минуты назад, летя по ветру в тугой обвязке, Павел намеревался сделать всё иначе. Первой предложить спасение Татьянке. Затем вызволить из горящего ада жену. А уж потом спасти латиниста. Но, увидев Людвига, отчего-то испытал такой невозможный стыд перед ним — стыд беспричинный, — что решил отправить его с крыши вне очереди — с глаз долой.
- Держись! Только держись — и всё! Сумеешь? — Павел поймал люльку за репшнур. — Справишься? — Он собирался проигнорировать наказ Третьякова — не привязывать латиниста ремнями к люльке, сэкономить время…
«Крррраххххх…» — прокатилось по крыше. Как будто огромный ворон, человеческим языком, прокаркал жестокое слово.
Едва ли не треть крыши провалилась в тартарары. От башенки — до дальнего конца дома. Ближняя половина ещё держалась, но огонь вылезал на неё теперь, как грозный великан из ямы.
Враг перешёл в контрнаступление. Враг время. Время, хоронившее надежду.
Эвакуация не получалась. Нужно было жертвовать кем-то одним, или двумя. Кем-то, наименее ценным. Люлька уж точно не успевала обернуться трижды, да и дважды — бог весть…
- Не поднимать! Не поднимать! — Отчаянная мысль взбудоражила Павла. Он замахал руками, молясь, чтобы алхимик правильно понял его жест и не начал вытягивать пустую люльку. — Не садись! Отойди! — Для верности, крикнул Людвигу и рванул того за плечо, прочь от люльки.
Бросился к Таньке.
Огонь, плясавший по фальшивой черепице и поглотивший часть крыши, удлинил к ней путь. Пришлось сойти с ненаклонной полосы и ступить на скат. Ноги предательски дрожали, склизкие химические бруски разъезжались под подошвами кроссовок. Нос приходилось прикрывать рукавом куртки — горло уже воспалилось, и кашель накатывал с каждой минутой всё победоносней и безжалостней. К тому же на скате управдом сделался мишенью для нападавших. Один из них, увидев его, заверещал так громко, что воплем перекрыл рёв вертолётного винта и треск огня. В Павла полетели камни. Бутылка с зажигательной смесью воспламенила кровлю в трёх шагах от него.
Но управдом был вознаграждён. Танька встретила его широко распахнутыми глазами. Живыми. Она пролепетала что-то, чего Павел не расслышал. Всё её лицо покрывали кровавые прожилки — будто его поразил неведомый варикоз. И всё же Танька предстала перед Павлом обычным, страдавшим от болезни, ребёнком — не монстром, не уродцем. И он чуть не разревелся от радости.
Павел бросил взгляд на Еленку. Та лежала без движения, обезображенная болезнью. Как же безумно тянуло его приблизиться, послушать дыхание жены, стук сердца — есть или нет? Всего одно прикосновение… Жена… Он поймал себя на мысли, что никогда не переставал думать о ней, как о жене… Потом ухватил дочь поудобней и, не оглянувшись, рванулся к люльке.
Ускорение, как военный манёвр…
Приём удался: камни полетели с опозданием, мимо.
- Держи! — Павел протянул Людвигу Таньку, как хлебный каравай.
- За… чем? — Еле выдавил, сквозь кашель, из себя тот.
- Вы с ней подниметесь первыми. Останетесь там. Скажешь, чтобы через три минуты спускали люльку за мной и Ленкой.
- Вы… держит? — Задал латинист неудобный вопрос.
- Ещё как! — Павел кивнул головой. — Даже с запасом.
Ложь.
Это была ложь с первого до последнего слова.
В памяти всплыл инструктаж Третьякова.
Нормальный вес, который выдерживает люлька, — чуть больше ста килограмм. Для юнца и ребёнка — так-сяк, для двух взрослых… но это позже…
И нет выхода… иного выхода, кроме смерти…или люльки…
- Тяни-и-и-и! — Едва убедившись, что латинист уселся сам и угнездил Таньку на коленях; что подпоясался кое-как крепёжными ремнями, — прокричал управдом. Он не обманывался: даст он слабину, задумается о чём угодно — от риска обрыва каната до правил техники безопасности, — и сил не хватит осуществить то, что задумал. Даже не дождавшись, пока люлька доберётся до «вертушки», Павел бросился на второй штурм огненной преграды.
На этот раз один камень, брошенный снизу, попал ему точно в колено. Ногу пронзила острая боль. Он почувствовал, что теряет равновесие, успел выбрать направление падения. Вытолкнул себя здоровой ногой в полёт над огненной преградой. Переметнулся через неё, но растянулся на горячей пластиковой жиже. Ощутимо опалил правую руку и щёку.
И этой щекой, как хлебом и водой, принесёнными на языческий алтарь, коснулся изъязвленного тела Еленки, упокоился у ней на груди. Упокоился — от «покой».
Усталость вдавила управдома в разрушенный дом, в химическую черепицу. И она же словно бы отгородила его проволокой и бетоном от неба, до которого невозможно добраться, если ты — не птица, не ангел и не вертолёт; от земли, на которой гниют кости, по которой бродят лишь чума и злоба.
Что-то мягко прикоснулось к пояснице Павла — словно кошка ткнулась носом. Он встал на колени — какая же невообразимая мука — разрушать покой! Пригляделся. Ладонь Еленки слегка подрагивала. Пальцы как будто отбивали дробь. Признак не то жизни, не то начинавшихся судорог.
