– Да, конечно, хорошая моя, ты все сделала правильно. Хочешь, я останусь здесь, а вы с Сережкой поезжайте домой. Приберусь тут, проводку поменяю. Вернетесь – не узнаете. Никаких страстей. Обычная квартира. Господи, Аня, я такой дурак, такой дурак… Прости меня. Прости меня, пожалуйста.
Его пальцы стыдливо скользили по волосам, к которым не заслуживали прикасаться… и вдруг остановились.
Локоны женщины стали подниматься вверх, сами собой, один за другим, зачарованно покачиваясь в пылинках душного воздуха. Словно щупальца плывущей в воде медузы.
Одна из волосинок дернулась и ужалила его в мизинец.
На подушечке выступила блестящая красная капелька.
Мужчина осторожно отпустил волосы и прижал кровоточащий палец к ладони, так, чтобы женщина не увидела этой раны и не испугалась. Медленно отвел руку в сторону и опустил в карман.
В ладонь легла серебристая квадратная зажигалка.
«Только бы с первого раза, – пронеслось у него в голове. – Только бы с первого раза…»
Нужно всего лишь откинуть в сторону крышку и крутануть кремниевое колесико.
Сердце бешено стучало, потому что перед его глазами проступали чудовищные очертания, плясавшие вчера на стене. Он не мог заснуть ночью, ворочаясь в постели и задавая себе один и тот же вопрос: «А что, если они были живыми?»
Что, если они спрятались среди теней желтой свечки?
Теперь он знал ответ.
В волосах его жены копошились когти огромного черного облака, свисающего с потолка на шипастых карандашных нитях. И самое страшное – оно было здесь всегда, с того самого момента, когда они всей семьей зашли в дом.
Просто никто не хотел замечать.
– Что там, Саша? – прошептала женщина. – За мной кто-то дышит… Там… там…
– Не двигайся, милая. Все будет хорошо.
– Но я…
– Смотри мне в глаза. Только мне в глаза, никуда больше. Анечка, все будет хорошо, я тебе обещаю. Только не оборачивайся. Пожалуйста. Пожалуйста, милая моя.
Он достал зажигалку из кармана и медленно приподнял ногтем большого пальца металлическую крышку.
Щелк!
Вот он, фитиль и кремень.
«Ты сможешь. Давай же. Давай».
– Смотри мне в глаза, – повторил он снова. – Смотри мне в глаза.
Большой палец повернул тяжелое неуклюжее колесико.
Послышался хриплый скрежет, но фитиль не загорелся.
Когти в волосах замерли и с интересом повернулись острыми языками к дрожащей руке.
– Мне страшно, Саша…
– Не переживай, моя хорошая, тебе просто мерещится. Ничего нет. Ничего здесь нет.
Он повернул колесико еще раз. Фитиль по-прежнему не загорался.
Еще раз. Еще. Еще. Еще.
Существо зашевелилось. Черные лепестки раскрывались все шире и теперь шипели так громко, что в этих звуках тонул весь мир.
Щелк!
Щелк!
Огонь…
Мужчина сунул пламя в опутанные черным облаком волосы.
Когти заскрежетали и стали яростно вырываться из горящего плена, выдергивая из головы клочки обламывающихся проволочных нитей. Женщину дернуло вместе со стулом назад – она ударилась об угол стены и завопила от боли, перебирая по полу ногами и хватаясь перевязанной рукой за острые, словно бритвы, отростки.
Из порезов текли липкие тугие ручейки. Клочки марлевой повязки падали на пол, пропитанные кровью.
– Здесь ничего нет! – кричал мужчина, схватив копошащуюся тварь. – Все хорошо, милая! Держись! Слышишь, держись!
Изо всех сил он рванул облако на себя, и оно оторвалось от потолка, шлепнувшись тяжелой мясистой тушей в коридор. Его чудовищные отростки стучали по полу, словно просмоленные канаты, и из них выпадали обгоревшие волосы, которые тут же слизывались мокрыми черными лепестками.
Пасти на боках захлопывались и жевали ненавистную тонкую проволоку.
«Убить! Каждого».
К-а-ж-д-о-г-о.
Где-то здесь чернильное пятно мальчика. Совсем рядом. О-о-о, мальчик умеет делать больно так, как никто другой. Его руки умеют включать черный электрический насос, и этот звук сводит с ума.
Вырвать. Раздавить. Разрезать на куски.
«Нельзя делать больно! Нельзя!»
Отростки потянулись в комнату, закрывая за собой дверь. Когда-то давно здесь был ключ, но существо теперь могло справиться с дверью и без ключа: всего-то и надо, что залезть когтями в замочную скважину, выдернуть пружину – и металлический брусок сам собой провалится в прорезь деревянной перегородки.
Я смотрел его глазами – жадными, жестокими.
Они остановились на коричневой шерстяной твари, ощетинившейся остриями ворсинок, и там, под нею, всхлипывал маленький сжавшийся комок страха.
Чернота сгустилась, сквозь нее проступили очертания волчьих пастей, глядящих в пустоту комнаты с застрявшими среди обоев детскими криками. Мохнатые лапы опустились на пол. Дымчатый хвост двигался сам собою, будто не принадлежа существу: с него свисали плети сверкающих от слюны раздвоенных языков.
«Отдай его мне», – потребовало существо, не произнося ни слова: только глядя на меня круглыми голодными зрачками и клубясь удушливым серым молчанием.
«Подойди и возьми», – ответил я.
Мальчик испуганно подтянул под себя ноги. Он понимал: злая тучка может пролезть через любую щелку, и тогда я не смогу его защитить. Его руки плотнее стягивали мои бока.
Нет ли где-нибудь дуновения ветра?
Вместе с ветром может прийти дымчатая липкая смерть: вползет страшными пальцами-карандашами под кожу, и сколько бы он после этого не кашлял, бесцветный воздух никогда не покинет его горло.
Когтистый хвост подкрался к нам и воткнулся в бок надувной кровати. Оттуда хриплым мокрым стоном потянулся освобожденный воздух.
Мальчик схватил мои расползающиеся края и закричал:
– Уходи, тучка! Уходи! Пожа-а-алуйста!
Волчья шкура зашевелилась. Из морды, разделенной двумя пастями, капали дымящиеся завитки слюны, корчились в агонии на полу и ползли назад, чтобы воткнуться иголками в сложенную из теней лапу и забраться внутрь.
Я услышал грохот шагов за дверью. Прыжок – и на нее навалилось что-то тяжелое. Хлипкая деревянная перегородка не выдержала, проломилась, и в комнату упал мужчина.
Быстро поднявшись на ноги, он уставился на стоящего перед ним зверя.
Никогда раньше я не видел его таким.
Он не испытывал страха перед чудовищем. Весь страх пропал тогда, когда он понял, что готов остаться здесь навечно, лишь бы его жена и сын больше не страдали и не хотели уезжать из дома.
Волк повернулся к нему оскалившейся пастью, и его хвост задел мой краешек.
Больше ты никому не сделаешь больно.
Слышишь, никому!
