— Ты тоже, — ответил он ей.
— Прямо на миллион долларов.
— А ты на два миллиона.
— От тебя теперь все женщины без ума будут.
— А от тебя мальчишки.
Это был уже устоявшийся ритуал, который они повторяли каждый день, небольшая церемония выражения взаимных симпатий, всегда вызывавшая у Лизы довольную улыбку. Дженни это нравилось: Лиза сейчас улыбалась редко. За всю минувшую неделю она еще ни разу не засмеялась, ни одного-единственного раза.
Тал поднялся, и Дженни тоже обняла его.
— Брайс сейчас у Тимми, — сказала она. — Он подойдет чуть попозже.
— Знаете, — проговорил Тал, — по-моему, сейчас он стал воспринимать его положение намного лучше, чем прежде. На протяжении всего последнего года было видно, как то, что стряслось с Тимми, добивает его, медленно убивает. Кажется, теперь он нашел в себе силы переносить это.
Дженни кивнула, соглашаясь.
— Он вбил себе в голову, что было бы лучше, если бы Тимми умер. Но за то время, что мы пробыли в Сноуфилде, у него в душе что-то изменилось. Мне кажется, он пришел для себя к выводу, что ничего не может быть хуже, чем смерть. Там, где продолжается жизнь, остается и надежда.
— Это верно.
— Если еще через год Тимми все еще будет в коме, Брайс может опять передумать. Но пока он благодарен судьбе просто за то, что получил снова возможность сидеть каждый день возле его постели и держать его за руку. За живую, теплую руку. — Она посмотрела на Тала и строго спросила:
— А что это ты в форме?
— Меня выписывают.
— Потрясающе! — обрадовалась Лиза.
* * *
Сейчас в одной палате вместе с Тимми лежал восьмидесятидвухлетний старик, подсоединенный к аппарату поддержания жизни, к аппарату искусственного дыхания и к равномерно попискивающему монитору, следящему за работой сердца.
Хотя Тимми был подсоединен только к аппарату жизнеобеспечения, он пребывал в столь же глубоком забытьи, как и его престарелый сосед. Лишь раз или два за час, не чаще, у мальчика начинали вдруг дрожать веки, искривлялись губы или пробегала еле заметная судорога по щеке. Ни одно такое движение, однако, не длилось дольше минуты. И это было все.
Брайс сидел возле кровати, просунув руку через ее боковую решетку и мягко сжимая руку сына. После всего пережитого в Сноуфилде такой пусть и минимальный контакт с мальчиком стал все-таки приносить ему удовлетворение. И с каждым днем, уходя из этой палаты, Брайс чувствовал себя все бодрее и оптимистичнее.
Уже наступил вечер, и поэтому в палате сейчас стоял полумрак. На стене у изголовья кровати висела лампа, несильно освещавшая только лицо Тимми и оставлявшая в тени его накрытое простыней тело. Но даже при таком тусклом свете Брайс видел, как постепенно сохнет и увядает его сын, как он худеет, несмотря на то что аппарат исправно прогоняет через его тело питательный раствор. Скулы на лице мальчика прорезались все острее и острее. Вокруг глаз пролегли темные круги. Подбородок казался трогательно слабым и хрупким. Мальчик и раньше был не по возрасту мал. Теперь же и вовсе казалось, что рука, которую держал сейчас Брайс, принадлежала не Тимми, а совсем маленькому ребенку, чуть ли не грудничку.
Но все-таки эта рука была теплой. Она была теплой.
Подержав сына за руку, Брайс неохотно выпустил ее. Он пригладил мальчику волосы, расправил простыню, взбил подушку.
Пора было уходить, но Брайс не мог этого сделать: он плакал. И не хотел выходить из палаты в слезах.
Брайс взял несколько бумажных салфеток из стоявшей на тумбочке коробки «клинекса», поднялся, подошел к окну и посмотрел на улицу.
Он плакал каждый раз, как приходил сюда, но теперь это были иные слезы, не такие, как прежде. Теперь они очищали, уносили чувство горечи, лечили душу. Медленно, постепенно, по капле, но они исцеляли его.
* * *
— Выписывают? — переспросила, нахмурившись, Дженни. — Кто это сказал?
— Я! — весело улыбнулся Тал.
— С каких это пор ты стал сам себе врачом?
— Я подумал и решил: неплохо было бы посоветоваться с кем-нибудь еще. Ну вот я и вызвал самого себя на консилиум. И после консультации я-врач порекомендовал себе-больному отправляться домой.
— Тал...
— Честное слово, док, я себя прекрасно чувствую. Опухоли прошли. Температура нормальная уже два дня подряд. Если в этой больнице и есть несомненный кандидат на выписку, то это прежде всего я. А если вы меня здесь оставите, док, то моя смерть будет на вашей совести.
— Смерть?
— Больничная еда меня доконает.
— По-моему, он уже даже танцевать может, — сказала Лиза.
— А когда это ты успела стать врачом? — спросила ее Дженни и, обращаясь к Талу, проговорила:
— Ну что ж... давай-ка я взгляну. Снимай рубашку.
Он быстро и легко сбросил с себя рубашку, совеем не так — медленно и осторожно, — как снимал ее еще накануне. Дженни аккуратно разбинтовала повязку и увидела, что Тал прав: опухолей не было, незаживших швов тоже.
— Мы победили, — ликующе заверил ее Тал.
— Обычно по вечерам мы никого не выписываем. Распоряжения подписываются только с утра, а сама выписка происходит с десяти до двенадцати.
— Для того и правила, чтобы их нарушать.
— И это говорит полицейский?! Какой ужас! — поддразнила его Дженни. — Послушай, Тал, мне было бы спокойнее, если бы эту ночь ты провёл здесь, просто на всякий случай...
— А мне было бы спокойнее, если бы я ее провел не здесь, иначе я тут просто свихнусь.
— Ты и в самом деле твердо решил?...
— Он в самом деле решил твердо, — ответила за него Лиза.
— Док, они спрятали мой револьвер в сейф, туда, где у них тут хранятся наркотики, — сказал Тал. — Мне пришлось упрашивать, унижаться, уговаривать, убеждать одну милую сестричку, которую зовут Паула, чтобы она мне его вернула. Я сказал ей, что вы меня сегодня вечером точно выпишете. Так вот, Паула очень душевная сестричка, очень симпатичная, незамужняя, привлекательная, соблазнительная...
— Не заводись, — сказала Лиза. — Тут несовершеннолетние.
— И я бы очень хотел пригласить ее на свидание, — продолжал Тал. — Я бы хотел провести с ней целую вечность. Но док, если вы не отпустите сейчас меня домой, то мне придется отдать револьвер назад, в сейф, и тогда старшая сестра может узнать, что Паула выдала мне его раньше, чем меня окончательно выписали, и если это случится, то Паулу могут уволить с работы, но если она потеряет работу из-за меня, то я никогда уже не смогу пригласить ее на свидание. А раз я не смогу пригласить ее на свидание, то я не смогу и жениться на ней а если я на ней не женюсь, то у нас не будет маленьких Талов Уитменов, никогда не будет, потому что я в таком случае уйду в монастырь и приму обет безбрачия, потому что я уже решил, что Паула — та самая женщина, что создана именно для меня. Так что, если вы меня не выпишете, вы не только искалечите всю мою последующую жизнь, но и, вполне возможно, лишите мир какого-нибудь маленького черного Эйнштейна или Бетховена.
