— Надин…
— Таким вот образом лучше, Гарольд. Лучше для тебя, потому что его способом это будет намного хуже. Ты же понимаешь это, правда? Ты не хочешь встречаться с ним лицом к лицу, Гарольд. Он считает, что кто-то, предавший одну сторону, может предать и другую. Он убьет тебя. Но сначала сведет с ума. Он обладает такой силой. Он оставил выбор за мной. Вот так… или по его воле. Я выбрала это. Ты можешь быстро покончить со всем, если у тебя достаточно мужества. Ты понимаешь, о чем я говорю.
Гарольд проверил магазин пистолета, спрятанного в расщелине.
— А как же ты? — спросил он. — Разве ты не предатель?
Голос ее был печален:
— Я никогда не предавала его в своем сердце.
— Думаю, именно там ты и предала его! — крикнул в ответ Гарольд. Он попытался придать своему лицу выражение искренности, но на самом деле он вычислял расстояние. Самое большее он мог выстрелить два раза. А попасть из пистолета можно только при удачном стечении обстоятельств. — Думаю, ему известно и это.
— Я нужна ему, — сказала она, — и он нужен мне. А ты никогда не имел к этому отношения, Гарольд. И если мы поедем дальше вместе, я могу позволить… позволить тебе сделать кое-что со мной. Ту незначительную вещь. А это уничтожит все. Я не могу так рисковать после стольких жертв, крови и несчастий. Мы вместе продали наши души, Гарольд, но во мне осталось еще многое, чтобы сполна получить за все.
— Я заплачу тебе сполна, — произнес Гарольд, ему удалось встать на колени. Солнце слепило глаза, кружилась голова. Казалось, он слышал голоса — голос, — закричавшие в удивленном протесте. Гарольд нажал на спуск. Раздался выстрел, эхо повторило его, отражаясь от скал и постепенно затихая. Удивленная гримаса исказила лицо Надин.
Гарольд, опьяненный успехом, подумал: «Она не рассчитывала на это!» Рот Надин открылся, превратившись в шокированное, круглое «О». Глаза расширились. Пальцы рук напряглись и взмыли, как будто она собиралась сыграть длинную мелодию на невидимом пианино. Момент был настолько хорош, что Гарольд потратил секунду-другую, наслаждаясь этим зрелищем и даже не осознавая, что промахнулся. Когда же до него дошел этот факт, он поднял пистолет и прицелился, обхватив правое запястье левой рукой.
— Гарольд! Нет! Ты не можешь!
— Я не могу? Это такая незначительная вещь — нажать курок. Конечно, я смогу.
Казалось, Надин была настолько поражена, что утратила способность двигаться, и, когда прицел пистолета замер на впадинке ее горла, Гарольд почувствовал внезапную холодную уверенность, что именно так все и должно закончиться — коротким, бессмысленным взрывом безумной ярости.
Мысленно он уже видел ее мертвой.
Но когда он начал нажимать курок, случились две вещи. Пот застлал ему глаза, размывая ее лицо. И он начал скользить вниз. Позже он убеждал себя, что в этом виноваты мелкие камешки или у него дрогнула нога, или то и другое вместе. Вполне возможно, так оно и было. Но это чувствовалось… как толчок, и длинными ночами он никак не мог переубедить себя в обратном. В дневное время он был рационалистом до мозга костей, но ночью эта тающая уверенность выползала и набрасывалась на него. Выстрел, предназначенный для ее горла, получился странным: пуля полетела высоко, широко, грациозно в безразличное небо. Гарольд снова скатился вниз к сломанному бурей дереву, ударяясь на ходу правой ногой, пылающей от лодыжки до паха. Он ударился о дерево и потерял сознание. А когда пришел в себя, уже стемнело, и луна, уже в третьей четверти, одиноко сияла над ущельем. Надин уехала.
Первую ночь Гарольд провел в ужасе, бредя тем, что он никогда не сможет доползти до дороги, уверенный, что умрет в ущелье. Но когда пришло утро, он снова стал карабкаться вверх, корчась от боли. Начал он около семи часов, как раз в то время, когда большой оранжевый самосвал Похоронного комитета покидал автовокзал там, в Боулдере. В конце концов Гарольд ухватился израненной рукой за цепь ограждения — случилось это в пять часов вечера. Его мотоцикл был по-прежнему на месте, и Гарольд чуть не расплакался от облегчения. Он достал банки с провизией и консервный нож, открыл одну из банок и затолкал в рот пригоршню тушеного мяса. Но вкус был отвратительным, и после продолжительной борьбы он выплюнул еду.
Гарольд начинал понимать непреложный факт приближающейся смерти, он лежал рядом со своим «триумфом» и рыдал, навалившись на вывернутую, сломанную ногу. В таком положении он смог даже немного поспать.
На следующий день Гарольд промок до костей под ливнем. Он дрожал от холода, у него началась гангрена, но он терпел боль, укрывая пистолет от сырости своим телом. В тот вечер он начал писать в блокноте и впервые обнаружил, что его почерк ухудшается. Он поймал себя на мысли о рассказе Дэниэла Киза «Цветы для Элджернона». В нем группа ученых как-то превратила умственно отсталого дворника в гения… на некоторое время. А потом бедный парень начал деградировать. Как же его звали? Кажется, Чарли. Да, именно так, потому что фильм, снятый по этому рассказу, так и назывался — «Чарли». Очень хороший фильм. Не такой хороший, как сам рассказ, напичканный психоделическим дерьмом шестидесятых, но все-таки неплохой. В прежние времена Гарольд частенько ходил в кино, но еще больше смотрел видео. В те дни, когда мир был жизнеспособной квотой, по определению Пентагона. В основном он смотрел фильмы в одиночестве.
Он записал в своем блокноте, слова медленно складывались из шатающихся букв:
«Интересно, они все погибли? Члены Комитета? Если так, мне очень жаль. Меня ввели в заблуждение. Это слабое извинение за мои поступки, но клянусь всем на свете, оно единственное, могущее иметь хоть какое-то значение. Темный человек настолько же реален, как и супергрипп, как атомные бомбы, спрятанные где-то в укрытиях. И когда наступает конец, и когда он настолько ужасен, как и предсказывали добрые люди, остается сказать только одно в момент приближения к Трону Правосудия: я заблуждался».
Гарольд перечитал написанное, и провел дрожащей рукой по бровям. Этого не было достаточно для прощения. Это извинение было с душком. Прочитавший этот абзац после прочтения его «Летописи» посчитает Гарольда лицемером. Он представлял самого себя в роли короля анархии, но темный человек видел его насквозь и без особых усилий свел его роль к дрожащей куче костей, умирающей на обочине дороги. Нога его распухла и смердела, как испортившиеся перезрелые бананы, а он сидел и пытался разложить по полочкам то, что невозможно даже высказать. Он пал жертвой собственного затянувшегося детства, все оказалось настолько просто. Он был пленником своих видений.
