Стаси украдкой позевывала.
— …объявил свободу, а страну — культурно и экономически отсталой. Пригласил урантийских прощелыг для консультаций и тоже дал им полную свободу. А те перво-наперво заявили контроль над банками и на наши же деньги стали банкротить нашу промышленность. Быстро наладили ввоз иноземного барахла. Всю страну, обобранную, оплеванную, приставили к торговле иностранщиной. Все везли — от телесной пищи до духовной. Особенно жестко, помню, внедряли телевизоры. Помещикам было велено, чтоб в каждом доме мужицком чертов ящик стоял — для освобождения народного сознания. Монастырям тоже. Монахи, правда, твердо воспротивились. Едва не стали самосожжения устраивать, как раскольники. Но отстояли себя. А уж что по этим телевизорам показывали — тьфу, да и только. Срам сказать.
— Кино про пистолетный ствол и гордый фаллос, стыдливо прикрытый женской натурой, — сказала за него дочь.
— Сударыня! — Мирский посмотрел на нее с суровой укоризной.
Мурманцев сморгнул и одеревенел. Хотя тоже был под хмельком, но еще твердо осознавал, что жене офицера говорить такое никак не положено. И знать, между прочим, тоже.
— Пап, ты уже рассказывал это раз десять на моей памяти. И один раз вот этими же словами.
— Не позорь отца, Анастасия, — строго молвил генерал. — Не мог я такого сказать.
— При мне не мог, — пожала плечами Стаси, подошла к отцу и обняла. — Прости, пап, но у меня дурное свойство случайно слышать чужие разговоры. Я была маленькая и меня не заметили.
— Вот так, сударь. — Мирский повернулся к Мурманцеву. — С твоей женой ухо держи востро.
— Мне это известно, — откликнулся Мурманцев.
— А с тобой, сударыня, ничего не случится, если еще раз послушаешь, — напустился на дочь генерал. — Ишь, егоза! Отцовские мемуары ей, видишь ли, скучны… — Он помолчал. — Ну вот, сбила. О чем я рассказывал?
— Дальше у тебя о продуктах, — мило улыбнулась дочь.
Генерал пропустил еще одну рюмочку и тяжко, по-хмельному задумался.
— Да, продукты. — Он вскинул голову. — Полки ломились от заморских фруктов — генетических мутантов, замученных гормонами иностранных кур и жевательной резины. Лично у меня есть все основания считать, что эта резина вызывала застой жидкости в мозгах. От разной импортной химии, вроде вкусовых добавок и ядовитой сои, тоже умственная водянка приключалась. И еще темный лимонад, в него, кажется, добавляли вытяжку кокаинового куста. А уж что добавляли в шампунь от перхоти, я не знаю, только и он тоже нехорошо действовал на мозги. Ну, правда, это не было доказано, но я-то знаю! Слава Богу, дети мои, что государь Владимир Романович все это прекратил и заразу каленым железом выжег, — закончил Григорий Ильич и размашисто перекрестился.
Дети обменялись взглядами. На губах дрожал смех.
Настенные старинные часы пробили одиннадцать.
— Ну, — генерал со всей осторожностью поднял себя с кресла, — вижу, вас надо отпускать. Мне в постель, а вам, молодым, — уж как знаете. Тебя, сударь, жду завтра утром.
Мурманцеву снится сон. Будто видит он перед собой огненный шар, тот, что из колдовского леса, и тянет к нему руку. Или шар тянет его к себе. Шар живой — теперь он знает это наверняка. Пальцы касаются жаркого сияния и уходят вглубь него. Мурманцев не чувствует боли — ее нет. И вдруг он оказывается в незнакомом месте. Огненный шар исчез. Перед ним — жилой дом в несколько этажей. Он видит название улицы на стене: «Гороховая». Мурманцев уверенно входит в подъезд, поднимается на третий этаж. Почему-то он знает, куда нужно идти.
Дверь заперта, но это не беда. Он входит в квартиру. В передней — много калош, шуб и пальто. Из глубины квартиры доносятся гитарная музыка, смех, крики, звяканье рюмок. Мурманцев проходит по коридору. Мимо прошмыгивает юноша жидкой наружности в рубахе и штанах, какие носили лет сто и больше назад. В одной из комнат людно и накурено. Накрыт стол, вокруг в беспорядке сдвинуты стулья. Здесь человек десять-двенадцать. В основном молодые женщины-простолюдинки. Одна, перекрикивая других, пытается что-то рассказывать. В углу рябой солдат в расстегнутой шинели грызет яблоко и глядит на всех большими бессмысленными глазами. В центре стола сидит человек, на обоих плечах которого повисло по краснолицей, распаренной от вина девке. Хозяин квартиры. Одет он просто, едва ли не в исподнем, но сам не прост. Выражение глаз поминутно меняется. То хитро-насмешливое, то сумрачно-одержимое, то покорно-безвольное. Длинные волосы расчесаны на прямой пробор, в бороде запутались хлебные крошки. На груди поверх рубахи большой тяжелый крест. Мурманцев смотрит мужику в глаза и невольно вздрагивает, узнав. «Зачем я здесь?» — смятенно думает он. Сесть ему некуда, и он остается стоять возле таращущегося солдата. Его никто не замечает.
От двери доносится звон колокольчика. Мурманцев слышит, как одна из краснолицых девиц, пьяно лыбясь и вульгарно интонируя голос, упрашивает мужика:
— Отче, расскажи, как просвещал блудниц в Саратове. Люблю слушать, как ты баешь про изгнание беса. Страсть люблю. Неужто правда ремнем по мясам голую гнал улицей?
В комнате стихло. Послушать старца всем было в охотку.
— Гнал и ремнем, — серьезно заговорил мужик. — Бес смиренных боится. А власть смирять мне от Господа Бога дана за подвиги мои. Смиренью же можно учить разно. И чрез телесные муки от вервия, коим Христос гнал сквернителей из храма. И чрез муки голизны прилюдной. И чрез унижение. Женщина существо гордое и блудливое. А я — маленький Христос. Мною освящаются и спасаются похотливые. Ну-ко, Агашка, сыгрый нам да спой. Мою любимую.
Девка напротив, с шалыми черными глазами и косой, уложенной на голове в три ряда, взяла гитару. Тронула струны. Но тут в комнату вернулся юноша, попавшийся Мурманцеву в коридоре, похожий на полового из трактира. Подбежав к старцу, он шепнул ему что-то на ухо. Распутин отпихнул от себя девок, принял осанистый вид.
— Ну, — сказал, — веди. Поглядим. Агашка, отложи-ка струмент.
Парень исчез и минуту спустя привел впереди себя женщину. Принадлежала она не к низкому сословию. В лице была видна образованность. Мещанка или, может, гувернантка. В руках держала сумочку-кошелек. Оглядев компанию, она определила хозяина квартиры, легко поклонилась ему и замерла. Очевидно, не ожидала найти здесь такое многолюдство. Ее разглядывали с интересом и откровенным ожиданием.
— Отец Григорий, к вам я… — пробормотала женщина и замолчала.
Распутин встал. Оправил рубаху, перешагнул через ноги сидящих.
— Знаю, зачем пришла, — сообщил он, остановившись перед гостьей. — Исцеления хочешь. — Он протянул руку и провел по щеке женщины. Она низко опустила голову. — Мужа-то нет. Огонь телесный залить некому. Что ж полюбовника не нашла?
