Надин попыталась сосредоточиться на холодной красоте утренней пустыни, чтобы не слышать этот голос. Но голос остался, тихий и настойчивый: «Если он не знал, что Гарольд способен бросить ему вызов и напасть на него, то чего же еще он не знает? И не окажется ли это чистой промашкой на следующий раз?».
Но, Боже праведный, уже слишком поздно. Опоздание равняется дням, месяцам, возможно, даже годам. Почему же этот голос молчал до того момента, когда говорить что-либо уже бесполезно? И как будто найдя такой довод справедливым, голос наконец-то замолчал, оставив ее наедине с утренней тишиной. Надин бездумно ехала, сосредоточенно глядя на дорогу. Дорогу, ведущую в Лас-Вегас. Дорогу, ведущую к нему.
«Веспа» заглохла в тот же день. Внутри что-то затарахтело, а потом замер мотор. Из него донесся запах чего-то горящего, вроде горелой резины. Скорость упала с постоянных сорока миль до пешеходной. Надин откатила «веспу» на обочину и несколько раз выжала сцепление, зная, что это бесполезно. Она погубила мотоцикл. Она погубила многое на пути к своему суженому. На ней лежала вина за уничтожение всех членов Комитета Свободной Зоны и всех приглашенных в тот вечер, когда произошел взрыв. А затем еще и Гарольд. А еще, не к месту будь помянуто, не следует забывать нерожденного малыша Франни Голдсмит.
От этих мыслей ей сделалось дурно. Ноги стали ватными. Надин наклонилась над бордюром и выпустила на волю свой легкий завтрак. Ее бросило в жар, она была как в бреду и чувствовала себя паршиво — единственное живое существо среди кошмара раскаленной солнцем пустыни. Было жарко… так жарко.
Повернувшись назад, она вытерла рот. «Веспа», словно испустившее дух животное, лежала на боку. Несколько мгновений Надин смотрела на нее, а затем двинулась в путь. Она уже миновала Сухое озеро. Это означало, что сегодня она будет спать у дороги, если никто не подвезет ее. В любом случае она доберется до Лас-Вегаса только утром. Внезапная уверенность зародилась в ней: темный человек заставит ее идти пешком. Она придет в Лас-Вегас голодная, умирающая от жажды и знойного, иссушающего жара пустыни, который выжжет из нее всю ее прошлую жизнь до последней капли. Женщина, обучавшая детей в частной школе в Новой Англии, исчезнет, она будет мертва, как Наполеон. Если ей повезет, то голосок, беспокоящий и тревожащий ее, останется последней частью прежней Надин. Но со временем и он тоже исчезнет.
Она шла, пот градом струился по ее лицу. Как всегда, ртутью сверкала линия горизонта, где шоссе переходило в выцветшее небо. Надин расстегнула блузку, потом сняла ее, продолжая идти в белом бюстгальтере из хлопка. Солнечный ожог? Ну и что? Честно говоря, на это было плевать.
Когда начал розоветь закат, ее плечи и ключицы приобрели красно-лиловый оттенок. Вечерняя прохлада пришла внезапно, заставив ее задрожать, и она вспомнила, что все свои спальные принадлежности оставила рядом с «веспой». Надин задумчиво огляделась, рассматривая машины, наполовину погребенные в песках. От мысли укрыться в одной из них ей сделалось плохо — даже хуже, чем от ожогов.
«У меня бред», — подумала она и решила, что лучше будет идти всю ночь, чем заночует в одной из этих машин. Если бы это случилось на Среднем Западе! Она нашла бы сарай, стог сена или поле клевера. Чистое, мягкое место. А здесь была только дорога, песок, высохшая под жарким солнцем, бесплодная пустыня.
Надин откинула длинные волосы с лица. У нее промелькнула смутная мысль, что лучше бы она была мертва.
Теперь солнце скрылось за горизонт, день замер между светом и тьмой. Ветер, овевавший ее, отдавал смертельным холодом. Внезапно испугавшись, Надин огляделась вокруг. Было слишком холодно.
Скалы стали темным монолитом. Песчаные дюны превратились в зловещих колоссов. Даже колючие заросли кактусов были похожи на пальцы мертвецов, тянувшиеся сквозь песок из своих неглубоких могил. А над головой космическое колесо неба.
Ей припомнилась строка из песни Дилана, холодная и неуютная: «Загнанный, как крокодил… уничтоженный во ржи…» А затем строка другой песни группы «Иглз», неожиданно пугающая: «И я хочу спать с тобой сегодня ночью в пустыне… а вокруг нас будут миллионы звезд…»
Внезапно она поняла, что он где-то рядом.
Она знала это прежде, чем он заговорил.
— Надин. — Нежный голос его доносится из сгущающейся тьмы. Бесконечно нежный, уносящий прочь ужас. Это было, как возвращение домой. — Надин, Надин… как я люблю любить мою Надин.
Она обернулась, и он был здесь, она всегда знала, что однажды это произойдет, и все будет именно так просто. Он сидел на капоте старого «шевроле-седан» (был ли он здесь всего секунду назад? Наверняка она этого не знала, но вряд ли он был здесь), скрестив ноги, руки его легко касались колен, обтянутых потертыми джинсами. Нежно улыбаясь, он смотрел на нее. Но в глазах его вовсе не было нежности. Глаза его говорили о том, что вряд ли в этом человеке есть место нежности. В них она заметила пляшущие огоньки мрачного ликования.
— Привет, — сказала она. — Я пришла.
— Да. Наконец-то ты здесь. Как и обещала. — Улыбка его стала шире, он протянул к ней руки. Она взялась за них, а когда подошла ближе, то ощутила его обжигающее тепло. Он излучал его, как разгоревшаяся кирпичная печь. Его гладкие руки без каких-либо линий скользнули по ее рукам… а затем плотно, словно наручники, замкнулись на запястьях.
— О Надин, — прошептал он и склонился, чтобы поцеловать ее. Она немного повернула голову, глядя вверх на холодный звездный пожар, и его поцелуй скорее пришелся в щеку, чем в губы. Но он не обманулся. Кожей она ощутила его насмешливую гримасу.
«Он внушает отвращение», — подумала она. Но отвращение было всего лишь накипью над чем-то еще, и это что-то еще было намного хуже — давно подавляемым вожделением, похотью; вневременной прыщик поднял свою головку, вот-вот готовый изрыгнуть зловонное семя, скисшее от долгого хранения. Его руки, скользящие по ее спине, жгли сильнее солнца. Она прижималась к нему, и внезапно тонкое седло между ее ногами стало как-то толще, полнее, более отзывчивым, более осознанным. Рубец ее брюк неприлично тер ее самое деликатное место, и Надин хотелось почесаться, отделаться от этого непреодолимого желания, избавиться от этого раз и навсегда.
— Скажи мне одну вещь, — попросила она.
— Все что угодно.
— Ты сказал: «Как обещано». Кто обещал меня тебе? Почему именно меня? И как мне тебя называть? Даже этого я не знаю. Почти всю свою жизнь я знала о тебе, но не знаю, как звать тебя.
