Панкстьянову, похоже, самому стало любопытно. Водитель был классный – и моментально взял такую скорость, чтобы они от нас были метрах в десяти, но достать своими железками не могли. А огнестрельного у них так и не заметно.
Смотрю я на них, вот они, в десяти метрах, при лунном свете, каждая мелочь видна – и начинаю помаленьку отвешивать челюсть. Никакие это не басмачи, это гусары. Доломаны со шнурами, ментики за плечом, на шароварах видна вышивка шнуром. А эти их «папахи» – просто-напросто большие меховые шапки. Гусары, русские и иностранные, только в начале девятнадцатого века стали носить кивера, до этого – либо меховые «папахи», либо шапки в виде чуть суженного кверху цилиндра, без козырька. Ошибиться я не могу никак, уверенно их, как принято говорить у историков и археологов, атрибутирую: гусары второй половины восемнадцатого века, классические, можно сказать, патентованные. Судя по здоровенным металлическим бляхам на шапках, представляющим собой череп с костями – гусары, я рискнул бы предположить, прусские.
Что за черт? Какой-нибудь маскарад, где все перепились? И на дорогу выскочили пугать случайных прохожих? Австрийцы сейчас не в том положении, чтобы устраивать такие маскарады, а в наших частях дисциплина поставлена…
Несутся они следом, погоняя коней, стараясь не отставать, догнать все же. Физиономии усатые, что-то чересчур уж злющие для маскарада, широкими саблями крутят, вроде бы орут что-то, но ни словечка не долетает, хотя расстояние пустяковое, а мотор у «Доджа» шумит не настолько уж громко, чтобы заглушить крики.
Тут Панкстьянов сам чуть ли не орет:
– Тарищ капитан! А копыт-то не слышно!
Он деревенский, вот первым и отметил… Я лошадей в большом количестве увидел только на войне, а до войны, в Москве, – ну разве что конный милиционер попадется или запряженная лошадью повозка…
Посмотрел я не на злых усачей, а на лошадиные ноги. И правда, несутся кони совершенно бесшумно, хотя, пусть и по поросшей травой земле, копыта должны стучать громко. Из-под копыт – ни ошметка земли, ни травинки – хотя должны лететь. Совершенно беззвучно они несутся, словно смотрим немое кино.
– Тормози! – вдруг совершенно неожиданно для себя командую я.
Автомат, конечно, держу на изготовку, мало ли что… Панкстьянов затормозил. Несутся они на нас, корча рожи и махая саблями – и вдруг, не доскакавши до машины каких-то пары шагов, передний исчезает, а за ним и остальные… Полная тишина, ни единого живого существа вокруг, окружающие ландшафты в лунном свете, сижу я с разинутым ртом, нацеля автомат в пустое пространство, Панкстьянов тихонечко так, удивленно матерится. Неуютно как-то стало. Зябковато… Я пионер, комсомолец, коммунист военного времени, к тому же родителями воспитан в атеистическом духе, мне никак не полагается видеть привидения, в которые я не верю, – а ведь увидел, и не я один…
– Все видел? – спрашиваю я Панкстьянова.
– Ну так, – отвечает он. – Как вас сейчас. Случается от водки или помрачения ума, но когда одинаково видится двоим сразу, то уж тут ни водка, ни свихнутые мозги ни при чем. У нас рассказывали ерунду такую, но я не верил. А оно вот оно, наяву…
Он деревенский, с шестью классами, но знаю я его уже года полтора. Есть в нем та самая крестьянская смекалка – и неглуп парень, неглуп… И не верит ни в бога, ни в черта, я – материалист согласно воспитанию, а он – доморощенный, но никакой разницы, пожалуй что, нет…
– Значит, получается, бывает? – спрашивает он обалдело.
– Получается, что так, Паша, – говорю я. – Бывает…
Вообще-то я прекрасно осведомлен насчет явления под названием «массовая галлюцинация», но одно дело – знать об этом понятии чисто теоретически, и совсем другое – столкнуться наяву. Как-то плохо верится, что нас обоих посетило видение. Были они, такие вот…
– Что видел? – спрашиваю я.
Он мне излагает подробно то же самое: и про «куртки со шнуровкой», и про «эсэсовские черепа на папахах» – ну конечно, не то у него образование, и вряд ли он видел картинки с прусскими гусарами, носившими на шапках «адамову голову». Но излагает то же самое, что видел я… Стоит призадуматься.
– Рассказывать будем? – спрашиваю я.
Паша решительно отвечает:
– Вы как хотите, товарищ капитан, а я буду молчать, как рыбка карась. На смех поднимут или дурачком посчитают. Я уж лучше помолчу, есть у меня некоторый авторитет, и не хочется мне его ронять…
– Я, Паша, пожалуй, поступлю точно так же, – говорю я, не особенно и раздумывая. – И у меня есть некоторый авторитет. Не хочется как-то, чтобы вышучивали или за спиной пальцем у виска крутили… Поехали? Что нам тут дальше торчать?
Тронулись. И добрались до городка уже без всяких приключений. Я помалкивал, как та рыбка, на которую ссылался Пашка, – и он, надо полагать, тоже. Вот только через несколько дней, когда мы снова ехали вдвоем, опять из нашего городка в тот же самый, только уже светлым днем. Пашка говорит, не глядя на меня, словно бы незаинтересованно:
– Никишин из второго автобата тут болтает… Будто видел ночной порой тех же самых. И вообще, ползут разговорчики…
Я, хотя и без особой охоты, поинтересовался подробностями. Вроде бы несколько раз наши водители видели на том участке всадников «в куртках со шнурами и эсэсовскими знаками на папахах» – и всякий раз машина шла одиночная, не в колонне. Но болтает об этом один Никишин, остальные, на кого он ссылается, плюются, матерятся и ничего не подтверждают. Вот только один раз Панкстьянов сам при таком разговоре присутствовал – и заверяет, что у него осталось впечатление, будто Федя Ладейщиков как-то чересчур уж пылко и ненатурально возмущается, а в глазах что-то совсем другое…
– Ну, а общее настроение как? – спрашиваю я.
– Ну, а что общее настроение? – пожимает плечами Пашка. – Братья-славяне регочут и не верят. Никишин в автобате особой репутацией не пользуется, и на войне был два года, и медали имеет, а все равно, отношение к нему не то чтобы серьезное. Сами знаете, бывают такие люди – маленькая собачка до старости щенок… Правильную линию поведения мы с вами выбрали? А, товарищ капитан?
– Правильную, – говорю я. – Как рыбка карась…
– Точно. А то вон Никишина замполит уже шпыняет – за распространение дурной… как это, ага, мистики. Несовместимой с обликом идеологически подкованного советского бойца…
Орел у меня Пашка, право, орел. Что-что, а уж слово «идеологический» без запинки выговаривает, комсомолец бравый… Даром что деревня с шестью классами.
Как я потом от него слышал, еще через недельку всякие разговоры о конных призраках прекратились совершенно – то ли перестали появляться, то ли замполит успешно противостоял распространению мистики, как ему и положено.
Забыли. Проехали. Все кончилось. И больше никогда со мной ничего сверхъестественного не случалось, и остаюсь я твердокаменным материалистом… ну, вот так карта легла, однажды напоролся на исключение из правил… Хотя, вполне возможно, никакие это не привидения, а некий неизвестный пока науке природный феномен, природное телевидение, что-то я похожее в фантастике читал, но не помню уже у кого…
Но вот вспоминается мне еще один рассказик, из Брэдбери, не помню названия, про рыцарей и поезд… «Даракон»? Может быть, не помню названия, только суть.
Ну, тогда вы понимаете… Мне иногда в голову лезет сущая ерунда: что, если это… будем употреблять термин «природное телевидение», работает на две стороны? Если уж расслабиться и допустить полет фантазии, оставаясь в материалистических рамках. Что, если где-то там, где-то тогда, в восемнадцатом столетии, живые настоящие гусары встретили странную «самобеглую повозку» с людьми, которая двигалась совершенно бесшумно, а потом растаяла в воздухе? И это ни в каких документах не отразилось. Инквизиции тогда, конечно, уже никто не боялся, ее в Австрийской империи уже и не было, но мало ли по каким мотивам гусары могли промолчать. По тем самым, что и мы с Пашкой – опасались за свой авторитет, боялись насмешек, не хотели, чтобы их приняли за пьянчуг или сумасшедших. Человеческая психология кое в чем изменяется и с ходом столетий…
Но вот ведь как может обернуться… С тем, чего вроде бы не должно быть, мне пришлось столкнуться еще раз, хорошо еще, не в качестве зрителя – как слушателю. Меня тогда перевели из части в Вену, в нашу военную комендатуру, где я и увяз до демобилизации, до весны сорок девятого. Но это еще ничего, был риск застрять в армии насовсем – а мне чертовски хотелось назад в университет, военная карьера меня нисколечко не прельщала, был и остался чистейшей воды гуманитарием.
Было так. Австрию, как и Германию, оккупировали войска четырех держав антигитлеровской коалиции, комендатуры взаимодействовали самым активным образом, мне не раз приходилось встречаться с союзниками, в том числе и в неформальной обстановке, за бутылочкой. В отношениях меж нами резкое похолодание наступило в сорок девятом, уже после того, как я демобилизовался, после знаменитой речи Черчилля в Фултоне. А до того какое-то время с союзными офицерами можно было встречаться и за бутылочкой. Особо это не поощрялось, но и прямого запрета не было. Те, кому по должности положено, косо смотрели, конечно. Но многих это не останавливало: впервые в жизни узрели настоящих американцев, англичан, французов, чертовски интересно, какие они в жизни. Мне однажды довелось даже выпить пивка с капитаном-сенегальцем из французской зоны. Я по-французски знал три с половиной слова, а он не говорил ни по-немецки, ни тем более по-русски, но как-то мы хорошо посидели вечерок на пальцах, кивках и улыбках…
