— Нет, — спокойно возразил Бен. — Книги писать — это по части Билла.
Стэн резко обернулся и устремил на Бена удивленный взгляд. На лице у Бена появилось возмущенное, удивленное выражение, как будто он ненароком залепил сам себе пощечину.
Бев сложила вчетверо оставшиеся тряпки.
— Птицы, — проговорил Эдди.
— Что? — одновременно спросили Бев и Бен.
— Так, значит, тебе удалось выбраться из этой башни только потому, что ты выкликал названия птиц? — обратился Эдди к Стэну.
— Вероятно, — неохотно ответил Стэн. — А может, дверь заклинило, а потом она поддалась.
— Но ты ведь не прислонялся к ней. Ты ведь ее не толкал, — возразила Бев.
Стэн пожал плечами. Не то чтобы этот вопрос навел его на тяжелые размышления, он просто не помнил, что выражает этот жест.
— Мне кажется, дверь оттого отворилась, что ты выкликал перед этими существами названия птиц, — предположил Эдди. — Но почему? В кино в таких случаях держат перед собой крест.
— Или творят Иисусову молитву, — добавил Бен.
— Или читают двадцать третий псалом, — вставила Бев.
— Я не знаю двадцать третий псалом, — сердито проговорил Стэн. — Я ведь еврей, иудей, а не христианин. Мне бы это не помогло.
Ребята в смущении отвернулись: они почувствовали неловкость, оттого ли, что Стэн родился евреем, или оттого, что забыли, что он еврей.
— Птицы! — снова проговорил Эдди. — Ей-богу, дело в них! — Он вновь виновато взглянул на Стэна, но тот угрюмо смотрел через дорогу на дом, где находилась контора бангорской электростанции.
— Билл подскажет, что делать, — неожиданно произнес Бен, как будто наконец согласившись с доводами Бев и Эдди. — Могу поспорить на любые деньги.
— Послушайте, — окинув ребят серьезным взглядом, возразил Стэн. — О чем речь! Если хотите, можно, конечно, рассказать Биллу. Но дальше имейте в виду: я ни в чем не участвую. Можете считать меня малодушным трусом, мне все равно. Я знаю, что я не трус. Просто эти существа, которых я видел в водонапорной башне…
— Если бы ты их не боялся, ты бы, наверное, сошел с ума, — мягко возразила Бев.
— Да, я был напуган, но не в этом дело, — запальчиво ответил Стэн. — Я не о том говорю. Разве непонятно?
Они смотрели на Стэна в ожидании, в глазах их была тревога и вместе с тем смутная надежда, но Стэн вдруг обнаружил, что не может выразить свои мысли. Он никак не мог подобрать слова. Тяжкий камень на сердце не давал дышать. Стэн чувствовал, что у него спирает в горле дыхание. Каким бы аккуратным и уверенным в себе он ни был, он всего лишь одиннадцатилетний мальчишка, который недавно закончил четвертый класс.
Он хотел рассказать им, что есть вещи похуже страха. Можно испугаться, что тебя чуть не сбила машина, когда ты ехал по улице на велосипеде, можно бояться полиомиелита, когда тебе еще не сделали прививку, можно бояться сумасшедшего Хрущева, можно бояться утонуть, если прыгаешь с вышки. Всего этого можно бояться и тем не менее жить.
Но эти существа в башне…
Стэн хотел рассказать, что эти мертвецы, которые, шаркая и хлюпая ногами, спустились по винтовой лестнице, не просто испугали, но что гораздо хуже: оскорбили его.
Да-да, оскорбили, унизили. Иных слов он просто не мог подобрать. Но если он скажет так, ребята будут смеяться. Стэн знал, что нравится им, что они считают его своим человеком, но тем не менее при этом признании они будут смеяться. Как бы то ни было, есть вещи, которых быть не должно. Эти упыри оскорбляют чувство здравого смысла и любовь к порядку, присущие каждому человеку. Они покусились на самую краеугольную идею. Ведь Творец, придав Земле определенный наклон относительно ее оси, отмерил так, чтобы сумерки на экваторе длились около двадцати минут, тогда как в ледяной пустыне, где живут эскимосы, они затягиваются на полтора часа.
И после того, как Он сотворил Землю и людей, Творец сказал: «Ну вот, если вы сумеете вычислить угол наклона, то вы сможете высчитать все что угодно.
Потому что даже свет обладает весом. Когда гудок поезда неожиданно обрывается, это так называемый эффект Доплера; когда самолет преодолевает звуковой барьер, его грохот — не рукоплескания ангелов и не метеоризм дьявола, а всего лишь колебания воздуха, возвращающегося на свое место. Я дал вам угол наклона, а теперь взираю на плоды Своего труда. Мне нечего больше сказать вам. Разве что повторить, что дважды два — четыре, небесные огни — это звезды; если проливается кровь, то ее видят и взрослые и дети, а если мальчики умирают, то так мертвыми и остаются».
«Наверно, можно жить со страхом в душе, — сказал бы Стэн. — Можно не все время, но довольно долго. Невозможно, вероятно, вынести оскорбление: оно ломает строй твоих мыслей, и в изломе, в трещине, если туда заглянуть, видишь живых существ с желтыми, немигающими глазами; в этой тьме стоит нестерпимая вонь, и вскоре тебе начинает казаться, будто там, в этой трещине, умещается целая вселенная, только другая, странная, где на небе восходит квадратная луна, звезды закатываются ледяным смехом, у треугольников — четыре стороны, а у иных — пять-шесть. В этой вселенной могут расти поющие розы. Все принимает любую форму, — сказал бы Стэн своим друзьям, если бы мог выразить свои чувства. — Одно дело пойти в церковь и слушать там рассказы о том, как Иисус Христос шел по воде. Но если бы я увидел, как какой-то тип делает то же самое, я бы закричал во весь голос. Потому что для меня это было бы не чудо, а оскорбление».
Но Стэн не мог выразить свои мысли подобным образом, а потому повторял:
— Дело не в том, что я трушу. Я просто не хочу ввязываться в такие дела, после которых окажусь в психушке.
— Может быть, ты, по крайней мере, пойдешь с нами и объяснишь Биллу суть дела. Просто послушаешь, что он скажет? — спросила Бев.
— Ладно, — сказал Стэн и рассмеялся. — Может, надо принести орнитологический атлас?
Все рассмеялись, и стало немного легче.
Беверли простилась с ребятами у прачечной и понесла домой пакет с тряпками. Родители еще не пришли. Бев положила тряпки под кухонную раковину и закрыла стенной шкаф; затем остановилась и посмотрела в сторону ванной.
«Не пойду туда, — решила она. — Буду смотреть телевизор. Может, там будет что-нибудь интересное».
