Но я не об этом. Ты знаешь, как трудно подобрать слова, чтобы выразить истинные чувства. Оскорбить, наплевать в душу гораздо легче. Какими словами выразить то, что я чувствовал к тебе? Никогда этого не умел. Поэт сказал об этом лучше меня.
Очарована, околдована,
С ветром в поле когда-то повенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная ты моя женщина.
Что прибавится — не убавится,
Что не сбудется — то позабудется.
Отчего же ты плачешь, красавица?
Или мне это только чудится?
Прощай, Инна, прощай навсегда. Дай Бог тебе счастья. Тебе и нашему ребенку.
Прощай.»
Инна возвращалась домой по улицам древнего города, и плакала. Плакала от чувства бесконечной тоски и одиночества.
Она плакала, потому что шла там, где Павел никогда не будет ходить. Никогда не увидит этого мрачного, сурового неба. Плакала, потому что знала: когда придет домой, сделает то, чего Павел никогда не сможет сделать — обнимет дочь.
Инна закрыла дверь квартиры, сняла плащ. Прошла в гостиную. Работал телевизор. Вероника лежала на диване. Она спала. Пульт выскользнул из ослабевших пальцев на ковер.
Выключив телевизор, Инна достала из шкафа любимую дочкой «тигровую шкуру» (плед в оранжево-черную полоску). Накрыла Веронику. Села на край дивана, убрала со лба дочери волосы.
— Да, — пробормотала Вероника, причмокивая во сне губами. — Я знаю… знаю.
Инна улыбнулась, но в следующий миг сердце кольнула тревога. Вероника постоянно разговаривает с невидимками, во сне и наяву. Ей следует чаще общаться с другими детьми. Но она такая чуткая, ранимая. И так много понимает. Глаза смотрят пытливо и задумчиво, с затаенной грустью. Другие дети такие шумные и жестокие. Впрочем, их родители не лучше. Нет, Вероника не человек — ангел.
Инна поправила плед, вышла на кухню.
На столе лежал альбомный лист. На фоне красного сердечка — желтыми буквами: Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.
Инна прикусила губу, глаза увлажнились. Всю жизнь ее били и унижали. А тут — простые, искренние слова, которых она всю жизнь отчаянно ждала, как нищий ждет куска хлеба. Как она могла родить такое чудо? Как могла вынести во чреве из мрака прошлого дитя света?
Да как же люди могут ссориться и убивать друг друга, когда есть Вероника! Но люди ничего не знают о ней. И не должны узнать. Мир не должен отобрать у нее дочку, не должен причинить ей вред. Не должен сделать Веронику такой же, как все остальные.
В четыре вечера Вероника проснулась.
Инна села на край дивана.
— Выспалась?
— Да, — Вероника, сонно моргая, смотрела на мать невинным взглядом.
— Смешная ты у меня.
Инна погладила дочь по голове.
— Ты тоже смешная, мама.
Инна рассмеялась.
— Я? Почему?
— Ты все время всего боишься. А не надо ничего бояться. Особенно из-за меня.
Инна, наоборот, ощутила укол страха. Опять дочка говорит этим взрослым, серьезным тоном! И этот проницательный взгляд! В такие минуты дочь становилась чужой… если бы не была так похожа на отца.
— Не обращай внимания, — сказала Инна. — На то мы и матери, чтобы тревожиться.
— А. Я поняла.
— Что ты поняла?
— Мать — это существо, которое всего боится.
Инна рассмеялась.
— Ты разговаривала во сне.
— Да, — сказала Вероника. — Я видела папу.
— Папу? — Инна схватила дочь за руку, снова тревожась. — Доченька, как он выглядел? У него были длинные ногти? Он стоял в яме и звал тебя к себе?
— Нет, — Вероника скривила губы и одновременно нахмурила брови, да еще наморщила нос. — Зовут к себе мертвецы. А папа живой.
— Нет, Вероника. Папа умер. Я сама видела. Папа в деревянном ящике, лежит под землей.
— Папа не может лежать под землей, — серьезно сказала Вероника. — Если папа будет лежать под землей, он задохнется.
— Папа не может задохнуться, — сказала Инна, чувствуя себя все большей идиоткой. — Папа не дышит. Он умер.
— Нет, не умер. Он просто снял костюм.
— Какой костюм?
— Который в ящик положили, да в землю зарыли, — пропела Вероника, выпростав из-под одеяла ручку. Поднесла к глазам ладонь, пошевелила пальчиками. С любопытством глядя, как они шевелятся, сказала:
— Папа вылез из костюма. Он теперь там, — она сжала ручку в кулачок, вытянув указательный палец, который указал на потолок.
Инна не нашлась с ответом.
— Что же сказал папа?
— Ничего, только сделал так.
Вероника указательными пальцами обеих рук нарисовала в воздухе сердечко.
— Это значит «я тебя люблю». Папа так сделал в тот день, когда в тебя стреляли.
Инна похолодела. Вероника не может знать!
— Скажи, мамочка, тебе было больно?
Мамочка, лишившись дара речи, ограничилась кивком.
— Бедняга, — дочь погладила ее по руке. — Вот видишь, в тебя стреляли, и ты у-мер-ла. Тебя же не зарыли в землю.
Инна пожала плечами, растерянно улыбаясь.
— Ну да. А папу зарыли.
— Кто?
— Могильщики.
— Они, наверное, ужасно злые. Как можно зарыть нашего папу в землю? Он такой красивый. И хороший.
— Да, — Инна почувствовала, к горлу подступает ком. — Очень, очень хороший.
— И ты хорошая.
— Спасибо. Да, и я хорошая.
— И я хорошая, и все хорошие, — Вероника причмокнула губами. — Даже могильщики, хоть они и дураки.
Инна, нервно смеясь, потрепала ее по голове.
— Ладно, бог с ними. Ты кушать хочешь?
— Да.
— Суп будешь?
Девочка скривилась.
— Н-не… если я съем суп, я умру, и могильщики зароют меня в землю. В деревянном ящике.
— Надо кушать суп.
Вероника обреченно вздохнула.
— Ох! Ну ладно. Суп так суп. Ты же больше ничего варить не умеешь.
— Не ворчи. Сначала суп, потом картошку пожарю.
— А потом?
— А потом… угадай, что?
— Опять суп.
— А вот и нет! Чай с тортом.
— Здорово, — оживилась Вероника. — Мама, от тебя иногда бывает толк!
Инна встала и, сдерживая улыбку, строгим голосом сказала:
— Но сначала — суп.
— Б-е-э-э! — сказала Вероника, отворачиваясь к стене. — Я умерла. Я отравилась супом. Я лежу под землей в деревянном ящике.
— Фантазерка! — Инна, улыбаясь, направила стопы в кухню. Никакая ее дочь не ангел. Такая же, как все дети — не любит суп, а любит чай с тортом.
Ночью, когда Вероника уже видела десятый сон, Инна сидела у себя в комнате. На столе стоял магнитофон. На голове Инны красовались большие наушники. Хмурясь, она разглядывала кассету.
