Купчина умолк. Солдаты перешёптывались, но ни отвечать по уму, ни зубоскалить — не решались. Вышел к делегации унтер-офицер — совсем молодой, безусый, — и принялся урезонивать моровых. Говорил долго, тонким голоском, сам дрожал весь — видать, боялся под камень или рогатину наперёд других служивых попасть.
А потом — как отрезало, от счастья и несчастья отбросило, от всего, чем живёт человек — загудело позади, застонало: «Гусары!»
Митрошка обернулся — и обомлел. Последнее его воинство — на крест возводили, на распятье. Пока унтер-офицер отвлекал делегацию разговором — Еропкин со свежим гусарским отрядом, в пять сотен сабель, не меньше, проехал сквозь Кремль, выехал, надо думать, в Никольские ворота и атаковал с тыла. А с ним рядом, стремя ко стремени, скакал ещё один — сиятельный, роскошный. Как будто рыцарь, вернувшийся из похода, из Святой земли, в золоте и шёлке. В доспехах, выкованных из хрусталя или льда. Тот, второй, тоже рубил, и сбивал наземь грудью коня, и кружился на месте, отправляя под копыта всех, без разбору, моровых. Если прошлая драка была страшной и равной, нынешняя — стала библейским избиением бессильных. Люди едва осмеливались заслоняться от ударов гусар, а уж сбить какого из них с коня — никто более и не помышлял. Сабли резали плоть, а тихо было: стон, как молитвенное бормотанье — тихий-тихий раздавался. Как будто одно горло стонало, хрипело. Одно — за всех. Кто убегал — гусары не гнались. Отпускали. Много народу разбежалось. А полегло — ещё больше.
А Митрошка? Да и вся делегация… Их окружили — отрезали им путь к бегству; зажали с двух сторон на мосту перед Спасскими. Впереди — солдаты, позади гусары с Еропкиным и ледяным рыцарем во главе.
Было похоже: их не даром берегли, виды на них имели…
И верно!
Когда развеяли, разметали гусары моровую толпу, — подскакал к Митрошке ледяной рыцарь. Жеребец под ним был — огненный, горячий. А сам рыцарь — белым был: кожа гладкая, тонкая; словно из лучшего сдобного теста вылеплен и ещё в печь не посажен. Но заговорил — и голос загремел на всю Москву:
- Знаю тебя, костлявая, — склонился рыцарь к Митрошке. — Как ни рядись — всегда узнаю. Добрые люди обучили узнавать. Узнай и ты меня: имя моё — Григорий Орлов. Я — действительный камергер и генерал-адъютант императрицы всероссийской. Граф Российской империи. Но я не затем в Москву из Петербурга явился, чтобы чинами сверкать. Цель моя — истребить мор. И на то мне полная мочь государыней дана — в делании всего, что за нужное сочту к избавлению града от заразы. А заразу никак не извести, кроме как убив в сердце. Есть у меня против тебя оружие. И если сунешься ещё на Москву — знай, что теперь всегда оно здесь будет. Вот он — сохранит, — Орлов кивнул на Еропкина, приблизившегося на несколько шагов, но плотно — не подступавшего. — Так что, баба-погибель, хочешь ли сказать мне какое слово, или просить о чём перед тем, как сгинуть? — закончил граф, пристальным взглядом в Митрошку проникая. А тот вдруг дар речи потерял. Своей речи. Митрошкиной, юродивой. А взамен обрёл голос каркавший, выхрипывавший злобно:
- Я вечно пребуду, граф. Станешь ты светлейшим, да не станешь бессмертным. Заберёт тебя одна из моих сестёр. А я — всё такой же останусь. В молчальницы подамся — до поры, — в затвор уйду, с черницами, — а потом вернусь. Что тебе до меня? Ты — дитя малое, глупое.
- Думал, ты собачиться станешь, — промолвил граф. — Ну раз всё сказала — прощай.
И Митрошка ощутил: под сердце ему подкатилось что-то жаркое, востроносое, как пасхальное яичко. А потом холодно стало. И обратился он в блаженного Митрошку, каким прежде был. И позабыл всю мудрость, ибо покинула его дева-чума.
А ледяной рыцарь отдал неказистому генералу серебряный пистоль, с чёрным тяжёлым стволом. И повелел:
- Храни. В другой раз — будет Москва под защитой. — А потом утишил сам себя, рокот голоса своего, и наговаривал генералу, пока Митрошка холодел и отходил:
- Санитарную службу — усилить. Москву разбить на участки, за каждым из которых доктора закрепить. Открывать больницы и карантины — столько, сколько потребно. За грабежи — казнить без суда. Дома, где есть зараза, заколачивать досками, а на воротах рисовать красные кресты. Тех, кто скроет умершего, отправлять в вечную каторгу. Назначить хлебное довольствие и денежную плату каждому.
Дальше Митрошка не слышал. Он почил в бозе: отправился в Царствие Небесное.
* * *
- Ты спишь? — встревоженный Третьяков тряс Павла за плечо. — Не спи! Мы добрались.
- Вы что-то увидели? — заинтересованно, как самый обыкновенный, любопытный мальчишка, выпалил Людвиг. — Это было видение?
- Прошу пройти со мной, вас ждут, — мягко, но безапелляционно потребовал незнакомый голос за спиной.
Павел обернулся. В проходе кабины стояли два человека — в чёрном боевом облачении, сильно напоминавшем костюмы космических пехотинцев из старой кинофантастики. Все детали, все элементы амуниции казались выпуклыми, как сегменты панциря крупной морской черепахи. Обувь совсем не походила на солдатскую: высокие глянцевые сапоги, в точности повторявшие все изгибы ступни и подъёма ноги. Пожалуй, в них можно было хоть сейчас выходить танцевать балетную партию. Лица гостей скрывали спецназовские маски. Смотрелись оба — сурово, даже грозно, хотя и несколько театрально, — но никакого оружия в руках не держали. Как будто убеждая пилота и пассажиров «вертушки», что те — не в плену и не под конвоем, — первый гость сделал широкий приглашающий жест рукой, затянутой в чёрную перчатку:
- Мы проводим вас в переговорную. Там безопасно.
Павла слегка мутило, но, в целом, он, похоже, научился переносить свои видения куда легче, чем прежде. По белому покрытию посадочной площадки управдом, коллекционер и латинист быстро — едва не бегом — добрались до ближайшей высокой полусферы. Бойцы, — к какому бы подразделению они ни принадлежали, — вели себя по-прежнему корректно: ни разу не дали повода полагать, что они — конвоиры; всего лишь двигались впереди, показывали дорогу. Как только вся группа пешеходов оказалась в тени купола, — мягко заработал электромотор, и на белой выгнутой поверхности сооружения нарисовался проход. Туда мог бы заехать грузовик. А уж пятеро пешеходов вошли свободно.
Управдом огляделся. Вокруг суетились люди. В странных чёрных военных формах, как у провожатых. В обычных, узнаваемых кителях старшего армейского командного состава. В строгих «офисных» пиджаках. В джинсах и неряшливых рубашках. В белых медицинских халатах. Сама полусфера представляла собою большой ангар, в несколько уровней. Металлические опоры и каркасы изгибались так причудливо, что оставалось не вполне ясно: какие из них — несущие конструкции ангара, а какие — обеспечивают приватность и изолированность определённых помещений. Провожатые, явно желавшие побыстрее убраться с посадочной площадки, переступив порог ангара, расслабились; сбавили темп движения — как будто позволяя пришлым зевакам как следует изучить обстановку. Тем более что до тех здесь, похоже, никому не было дела. Их появление прошло незамеченным. Провожатые, миновав конференц-залы с ученическими грифельными досками, комнаты, уставленные натужно гудевшими системными блоками, и даже один мини-кинозал, прокладывали курс к сердцевине полусферы. Оттуда, по нескольким широким остеклённым шахтам, стартовали вверх вместительные лифты. Бойцы и их ведомые погрузились в один из них и вознеслись на третий этаж. Сумбур сочленений пластика и металла с высоты казался ещё устрашающей. Троих чумоборцев провели по узкому мостику над бездной (вокруг лифтов существовало что-то вроде атриума или воздушного колодца; под ногами, между дырчатым ажурным настилом моста и полом первого этажа, не наблюдалось ничего, кроме нескольких толстых труб непонятного предназначения). Ещё пару десятков метров пути по ярко освещённому коридору, без единой двери.
