— Шабашников председатель нанял, — объяснила она, хоть я о том и не спрашивала, присутствие рабочих в деревне. — Водопровод на дальние улицы тянут. Мог бы и местных мужиков позвать — больно тут прям специалисты нужны, землю-то рыть. Нет, надо колхозные деньги на ветер пустить. Они наверняка втридорога просят. А выглядят-то как, ты видела? Настоящие уголовники! В татуировках все, мат-перемат на языке. Наверняка уголовники и есть. Допрыгается Елизаров, скинут его из председателей скоро.
— Дед о нём хорошо отзывался, — ляпнула я зачем-то.
— Твой дед обо всех хорошо отзывается. А народу он всё меньше нравится. Самодур какой-то. Да и руководитель, как я посмотрю, неважный. Два последних года у нас неурожай, кредитов он набрал до чёртиков, а отдавать нечем. Доведёт колхоз до ручки. Куркина бы хоть председателем поставили, что ли. Вот тот хозяйственный, слов нет. Как в цеху у себя всё организовал, а! И пасека у него рекордную производительность показывает.
— Почему все говорят: у него? — задала я давно волновавший меня вопрос. — Он же кооператор, то есть не один там должен дела делать. С кем-то на паях, правильно?
— Ой, да вписал он кого-то в партнёры, наверняка вписал. Но всем известно, что он там единственный хозяин. Один он у нас такой деятельный, остальные-то так, овощи.
Вот и церковь наконец-то. При входе в ворота тётя Марина истово принялась креститься, а потом, достав из сумки запасной платок, торопливо и настойчиво повязала его мне на голову. На ней самой платок уже повязан.
Я не знала, следует ли мне, малолетнему антихристу, тоже креститься, позволительно ли мне вообще это, но ради какого-то садо-мазохистского удовольствия крестным знамением всё же себя обложила. В нём, кстати, есть что-то такое артистически декадентское. А ещё фильмы ужасов вспомнились, которые на видике у Костылева смотрела. «Изгоняющий дьявола» — так один назывался. Правильное кинишко, будоражащее. Изыди, дьявол, из плоти этого невинного ребёнка!
К моему удивлению, к церкви подтягивалось довольно много народу. Что, попы в телевизоре свою работу выполняют или всегда здесь так было? Спрашивать у Марины об этом не стала. В том числе и потому, что заметила стремительно приближавшегося к нам Егора Пахомова, директора школы. Тот так и светился благостью.
— День добрый! — полупоклоном поприветствовал он нас. — Рад видеть вас в добром здравии (видимо это Марине больше). Посмотрите-ка! — он развёл руки в стороны, то ли намекая на приличное количество людей, заходивших в здание церкви, то ли ещё на что. — Не получилось у коммунистов за семьдесят лет переломить веру у людей! А как старались! Нет уж, корней у народа не отнять. Рано или поздно всё равно человек к ним вернётся, всё равно припадёт к живительному источнику, только от которого и можно сил набраться.
Точно, народ его многочисленный порадовал.
— Верно, верно! — кивала ему благодушно Марина.
— Разве вы не в партии? — удивлённо-холодно поинтересовалась я.
— Нет, Светочка, не в партии и не был никогда! — словно обрадовавшись моему вопросу, выдал Пахомов. — Хотя заставляли неоднократно, особенно после того, как стал директором. Но, как видите, не сломили. Не смогли.
Мы вошли в этот момент в храм божий, смешались с людской толпой, и это, к счастью, избавило меня от необходимости продолжать разговор с кандидатом в отцы. Пахомова людскими волнами и вовсе отрезало от нас, так что почти сразу я его из вида потеряла. Когда же увидела вновь, он оказался у противоположной стены, на безопасном расстоянии.
Вскоре и служба началась. Я впервые этот спектакль видела, потому во все глаза пялилась. Ради этнографического интереса, само собой. Суть происходящего от меня всё равно ускользала. Вот поп вышел из боковой дверцы, не старый ещё, лет сорок пять. С ним помощник, тот совсем мальчишечка. Хор в углу затянул возвышенно-скорбное песнопение — я аж вздрогнула. Как-то не ожидала, что эта группа товарищей окажется причастной к процессу. Казалось — так просто стоят в сторонке.
В целом прикольно.
Ещё интереснее за лицами наблюдать. Народ разом погрузился в магию момента, озарил глаза просветлённостью и сопричастностью с Вечностью. Она словно взаправду впорхнула в церковные форточки, тяжёлым и пугающим бременем опустившись на плечи смертных. Коллективная скорбь вперемежку с коллективной же радостью — смесь гремучая. Раньше с подобным не соприкасалась. Если потерять контроль, то можно отдаться во власть потока, распрощаться с волей и унестись в сырые пещеры подчинения, где прощаются с собственной личностью.
Кроме того, что я советская школьница, я ещё и почитательница европейского экзистенциализма — религия воспринимается мной со всей искренней враждебностью. Религиозные процедуры в моём понимании — это плохо закодированные ритуалы порабощения. Вот сейчас, да, прямо сейчас этот попик призовёт нас на тропу войны, объявив врагами всего сущего, например, японские видеомагнитофоны. Ведь не может быть мила служителю культа зарубежная видеотехника, не правда ли?
Я прислушалась, напряглась, ждала неотрывно, но язык, которым вещал отец Павел — Марина уже успела шепнуть мне его имя — истинно птичьим оказался уху моему. Старославянским, стало быть. Кроме отдельных слов ничего не понять.
Окинув в очередной раз отчаянно рожаемую прихожанами благость, я вдруг от души развеселилась на выражения их лиц и, не сдержавшись, даже хрюкнула пару раз от прилива эмоций. Обструкции не последовало, лишь пара-тройка человек покосилась на меня, да и то сочувствующе. Вероятно, они сочли эти звуки не выражением идиотской и немотивированной радости, а напротив — проблесками печали. Должно быть, им почудилось, что я плачу.
Добрая тётя Марина изредка касалась моего правого локтя тёплой, одухотворённой такой ладонью — и в эти мгновения я понимала, что мне следует креститься. Вслед за остальными. И я послушно крестилась — это и занятным казалось, и не менее весёлым действом, да и против толпы не попрёшь. Крестилась, сдерживая в себе желание крикнуть во всю дурь какую-нибудь бессмысленную, но отчётливо богохульскую фразу или спеть гимн Советского Союза.
В один из этих прекрасно-волнительных моментов я вдруг осознала, что меня пристально разглядывают. Мужчина в хорошем сером костюме-двойке, но без галстука, с бородёнкой как у кардинала Ришелье, то есть исключительно с растительностью вокруг рта и её отсутствием на щеках, добродушным и весьма заинтересованным взором изучал строение моего черепа и лицевых выступов. Поняв, что улыбаюсь и даже как бы чересчур широко и неуместно для текущего момента, я приняла его взгляд за осуждение и поспешила улыбку с лица удалить. Опустила глаза в пол и без напоминания Марины исправно порадовала свою грешную плоть очередным крестным знамением.
