На берега Балтийского моря Софья Павловна попала совсем неожиданно, по непредвиденной ею необходимости; но об этом факте она хранила строгое молчание, а рассказывала, будто ее давно влекло на эти живописные, дикие берега… Ей надоела Европа! Надоели все страны света, которые она изрядно объездила; а более всего надоели дальние путешествия. Эту зиму она задумала прожить в Петербурге, но прежде водворения на зимние квартиры ей вздумалось проехать посмотреть продававшуюся поблизости от имения Ринарди мызу. Ей захотелось иметь дачу в этих местах, проводить иногда летний месяц или два в «одиночестве»…
Так она говорила, но такие анахоретские намерения не были заметны в ее образе действий. Начать с того, что она скромной мызы не купила, а задумала нанять поблизости целое аббатство, — старинный замок, несколько лет стоявший пустым, хотя поддерживавшийся в порядке. Оказалось, что она интимно знакома с его владетелем, безвыездно проживавшим в Париже. Она ему написала, а тот ответил любезным посланием, предоставлявшим в ее распоряжение на зиму, лето — «et bien d'autres saisons, à discretion illimitée»[13], — хоть навсегда, это «совиное гнездо» его знаменитых рыцарей-предков, «со всеми его крысами и привидениями, par dessus le marché!»[14]
Разумеется, оказалось, что для житья в этих залах и башнях требуется много приспособлений, поправок и новой обстановки. Позолоченная мебель, инкрустации, штофы и гобелены были очень декоративны, но грозили быстрым разрушением при употреблении серьезном, — не как декорации, а как обыкновенной мебели… Пришлось выписывать обойщиков, столяров с приличным материалом; а пока они работали и устраивали по-царски резиденцию новоприезжей, она сама, по приглашению профессора, переехала из города к нему, чтоб быть поближе к будущему месту жительства.
Раз поселившись в целом замке, решив к тому же, что проживет там осень, а может быть, и всю зиму, Орнаева, весьма натурально, пришла к заключению, что она «одна с крысами и рыцарскими привидениями» умрет в нем не только со скуки, но, пожалуй, и со страху… Произошла капитальная диверсия в намерениях бывшей красавицы, метившей было в будущие анахоретки: приглашения и письма полетели во все страны; знакомства, посетители, старые и новые друзья посыпались в замок по всем дорогам, из всех стран света…
Так, по крайней мере, казалось Ринарди и его дочери, никогда не видавшим в своих окрестностях такого оживления и многолюдства. Разумеется, и к ним посетители стали наведываться гораздо чаще; да к тому же «милая соседка» не давала им ни задумываться, ни засиживаться дома: она была из таких, что мертвых поставят на ноги, если живых от них поблизости не окажется. В ней столько было жизни, энергии, желания всех веселить и самой со всеми веселиться, что тишины и спокойствия возле нее быть не могло. Замок Рейхштейн до того всегда был полон гостями, что Майя уверяла его временную хозяйку, что все привидения, не только замковые, но изо всех окрестностей, наверное, материализовались, чтоб принимать участие в ее празднествах. Ей, никогда не видавшей таких многолюдных собраний, серьезно казалось подчас, что они не совсем естественны… Рауты Орнаевой ей часто напоминали пестрые сборища не от мира сего, — ее прежние видения, сокрывшиеся для нее, как видно, навсегда после того, как побывала она в приюте Белого братства. «Приютом мира» — называла его Майя, рассказывая о сне своем отцу и в дневнике своем, в который записала от слова до слова все, что произошло с ней в том очарованном месте, куда она стремилась всем бытием своим, каждую ночь надеясь, что будет призвана, и каждое утро просыпаясь опечаленная несбывшейся надеждой… Не только не бывала она более в семиоконной вещей башне или на мраморном холме Белых сестер, но проходили недели и месяцы, а она все еще не видала Кассиния и не слыхала его голоса.
Майя Ринарди, несмотря на все старания Софьи Павловны оживить и развлечь ее, первое время не поддавалась ее стараниям, хотя — странное дело! — она не тяготилась ни ими, ни обществом ее. Она не любила больших сборищ в Рейхштейне; но хозяйку его охотно посещала и еще более любила видеть ее у себя. Орнаева имела счастливое свойство всем нравиться, владела средствами на все вкусы; она к тому же усиленно заботилась о дружбе и доверии Майи; а Майе — увы! — изменяли, со всяким днем полнее, ее прежние способности ясновидения и даже прозорливости.
Этот упадок духовных сил дочери вскоре заметил и профессор, хотя Майя, по-прежнему старалась помогать ему и теперь часто даже принимала участие в практических опытах отца в его лаборатории, куда она прежде совсем не допускалась из-за страха ее живой, смелой деятельности. Теперь ее полудетская живость совсем исчезла. Ринарди не узнавал своей прежней, веселой, ни над чем не задумывавшейся помощницы, до того она стала спокойна и равнодушна ко всему.
Зима пролетала в вечных треволнениях, незнакомых доныне отцу и дочери. Среди постоянных отвлечений от дела, не видя к тому же в нем никакого успеха, профессор терял способность и желание заниматься исследованиями своих изобретений, остановившихся на точке замерзания. К тому же с ним в последнее время стало твориться что-то странное, совершенно небывалое: он положительно начал предпочитать общество Софьи Павловны своим научным занятиям.
Он уверял себя, что ее общество, ее разговор имеют для него научный интерес. Она столько знала, столько видела и так красноречиво рассказывала! Он невольно заслушивался. В особенности любил он слушать ее у себя в кабинете. По ее просьбе он с нею делился своими знаниями и показывал ей интересные опыты в области механики и химии. Ее особенно занимали проявления сил электричества. Она даже выказывала знания, необыкновенные для женщины, по этому предмету, и с увлечением беседовала об этом.
Судьба, будто бы сжалившись над потерей профессором участия дочери, послала ему новую собеседницу. Теперь очень часто Майя была у себя, наверху, училась, занималась музыкой или живописью, а отец ее «работал» в присутствии Орнаевой, в своих комнатах. Он, не шутя, был убежден, что работает и что его прелестная кузина ему не мешает, а помогает в научных его трудах. Он даже ей говорил, что присутствие ее его вдохновляет.
— Ну, что ж! — шутя, сказала она. — Я очень рада быть вашей нимфой Эгерией, если вы желаете стать Нумой Помпилием.[15] Хватило бы только мудрости.
— У меня или у вас? — спросил профессор.
— Ну, разумеется, у меня! — расхохоталась Орнаева.
— У вас-то хватит! Недаром зовут вас Софией… Вам, конечно, известно, что значит ваше имя?
