Смерив Найю взглядом, отвернулась, даже не посмотрев на брата. И повела рукой, охватывая открывшееся пространство.
— Это — мой сад! Мой!
У Найи вдруг заболело всё. Натруженные подошвы и тысячу раз сгибавшиеся на ступенях колени, голова, набитая картинами странных вещей в кладовых города. Уставшее качать кровь сердце, наполненное тоской и страхами, горестными воспоминаниями и безнадежностью. И, утешая, пришли мысли о справедливости:
«Это мой мир. Я летела и видела его. Я люблю его и жалею. Моё место там, в сердце мира. Не её»…
Она отвернулась от мальчика и стала спускаться, а боль отдавалась в суставах, делая шаги неровными.
Три десятка шагов, каждый из которых говорил ей разумные вещи. И чем ниже шла она, чем больше открывалось взгляду за аркой, тем яснее становилась голова, наполненная резкой болью. И тем весомее слова внутри неё.
«Она стоит на моём месте.
Сердце мира. Моего мира.
Нельзя позволять тем, кто не умеет думать.
Я умею. Она нет.
Я определю ей место, достойное девчонки.
Я знаю, как надо…»
Мир-сад открывался перед ней и входил в душу — пением птиц, лепестками нежных цветов, узкими тропками среди кудрявых лиан, отягощённых гроздьями плодов. И в самом центре сада, видела она, на возвышении, укрытом взбитой зеленью, огромный белый цветок, похожий на нежнейшее ложе. Там, знала Найя, там отдохнёт её измученное тело и смятая душа. Там, выше всех, кто внизу, — она окинула сад и увидела в цветах полулежащих юных женщин, с раскинутыми в неге руками, качающих стройными ногами среди лепестков, — там я наберусь сил и взойду, чтоб взять мир в любящие руки. Кто же ещё удержит его? Не мужское же дурацкое оружие, которым они почти свалили вселенную в пропасть? Девочки, она это уже видела, улыбались, глядя на основание лестницы, и решила: конечно мне, не ей же, сопливой деревенской девчонке, чья доблесть лишь в том, что она убежала раньше, хитрая маленькая стерва, решила поиграть в королевы… Ну ничего, я накажу её и прощу. Она не виновата, просто глупа…
Встав рядом с Оннали, посмотрела на девочку презрительно и прощающе, а та, как в зеркале, отразила взгляд с тем же презрительным и высокомерным выражением. И Найя подняла руку для удара.
— Найя!!! — крик сверху резанул ей уши, и одновременно кожа с татуировкой на груди и шее зашевелилась, дергая болью.
Вздрогнув, повела взгляд сквозь дивную прелесть сада и вдруг увидела: будто обожгла руку в огне. Сбоку, среди завитков и листьев, виден кусок стены с неровно обгрызенным краем входа. И на его фоне — измождённое мужское лицо, заросшее бородой. Впалые скулы ударом сердца напомнили ей о мастере, которого весь путь она держала в голове и в груди, а тут вдруг забыла. И — чёрные глаза, налитые такой тоской, ужасом и болью, что комната с ложами то ли пыток, то ли опытов, виденная на лестнице, упала к ней в мозг и вытеснила всё остальное.
Уходя от тяжёлого чужого взгляда, вела глазами по яркой зелени и пышным цветам, боль на коже нарастала, и там всё шевелилось, поднимаясь и отрываясь от тела, а среди красоты вдруг замелькали не увиденные раньше полчища змеиных тел, поднимающих плоские головы с устремлёнными на неё и Оннали взглядами. Цветы становились прозрачными, будто исчезая в расплывающемся сне, и сквозь них мутно просвечивали страшные в своем металлическом обещании каркасы с захватами и гнутыми приспособлениями.
Найя подняла руки к лицу, зажмуриваясь и закрывая глаза ладонями — не видеть, как девичьи улыбки превращаются в гримасы боли и ужаса, как растянуты смуглые руки и обхвачены щиколотки тяжкими бронзовыми браслетами.
И пропустив удар, брошенный поверх прижатых рук в лицо, кулаком, с зажатым в нём тяжёлым предметом, складываясь, осела на шершавый камень около ступеней.
— Найя! — детский крик захлебнулся в плаче. — Оннали! Чего ты?
Девочка опустила руку, из пальцев выпал стальной шар и покатился, мелькая красным пятном на боку. Презрительно оглядев лежащую Найю, вскинула руку, призывая.
— Определите ей место, Владыки. Я накажу её и прощу. Может быть.
Не оглянувшись на брата, вошла в сад, волоча подол тайки по низкой траве и двинулась к белому ложу.
Он летел. Раскинутые руки обтекал крепкий ветер, и холод его был светлым и прозрачным, как чистое стекло. По шее трепались концы коротких волос, а пальцы ног шевелились от удовольствия — быть босыми на холодном ветру с севера. Севера? Где же тут север?
Оглядываясь, рассмеялся, и смех, ширясь, разошеёся кругами по ледяному текучему воздуху. Светлыми по темноте.
Под ним, он нагнулся, смотря ниже коленей, облепленных старыми джинсами, и ниже босых ступней — и вокруг него, и выше, — поднял голову, наслаждаясь каждым движением, — везде были миры. Круглые планеты с привязанным на нитке солнцем, плоские миры на уставших вечных слонах и больших черепахах, миры-луковицы из множества прозрачных чешуй, миры — кристаллы, вламывающиеся друг в друга, миры — груды старого железа, слепленного бесформенными кучами. И в каждом — свой север и свой юг, свои горсти звёзд и мерцающей радугой вставший над твердями воздух для дыхания тех, кто придумал, как выглядит мир.
Глядя, как удлиняется в бесконечность рука, тронул пальцем ёлочный шарик на тонкой петельке, и тот медленно закружился, пронося на боках бирюзовые пятна океанов.
— Смотри, Ноа, — шёпот, ворочаясь и погромыхивая, пошёл в стороны, и миры закачались в яркой пустоте, — смотри…
Повторил тише, оберегая. И, возвращая из бесконечности руку, тронул обнажённую грудь, ожидая ответа.
Вращались миры, мелькали луны, поворачивали бока земные тверди, и сморщенная шея старой черепахи гнулась, прячась под окраины скал. В тишине.
— Ноа?
Нагнул голову, рассматривая кожу. Светлую, ничем не тронутую, свежую под холодным ветром. В голове, что стала, как ещё один мир среди прочих, прозвучал голос:
— Теперь ты один, мастер…
Не изменился полёт. Ветер охватывал плечи, и руки парили по сторонам стремительного тела. Он мог делать всё, что хотел: свернуться клубком, вытянуться змеёй, прогнуться, вывёртывая голову. Продолжая лететь.
Мысль из темноты догнала, и он подумал её на лету: «Всё-таки ушла… Когда я сумел сам. Ушла…»
Пролетая между мирами, снова вытянул руку, скользя взглядом от чистого, без рисунка плеча к пальцам, теряющимся в неизмеримой дали.
«Мир изменился. Я сам — мир».
Мелькнул смутный ком и вдруг вспыхнул, рассыпаясь медленными брызгами света, ушёл за спину. А впереди уколола глаз крошечная искра, запульсировала, вырастая на глазах в нечто светящееся, обретающее форму.
