Именно на свадьбе у Кастильо и был написан тот знаменитый групповой портрет: все мужчины, двадцать два по счёту, позируют, как офицеры милиции, у одного из накрытых столов. Доктор Петер Кольб есть на этом портрете, он сидит, глядя влево, его руки в движении, как будто он жестикулирует во время разговора. Мэтью ван дер Лее тоже там, стоит в полупрофиль, с оживлённым выражением глядя на доктора Кольба. Остальные мужчины смотрят прямо перед собой, в центре жених, раскрасневшийся в предвкушении.
На той же свадьбе был написан и портрет Марии Сибиллы, в садовом шёлке и атласном плаще с капюшоном. У неё хорошее настроение, щёки разгорелись от жары. Она только что танцевала один из свадебных танцев, это был котильон, а его танцуют турами, на каждом меняя партнёров. Несколько туров она сделала с Мэтью ван дер Лее.
Вдова Ивенес пересказывает гостям свой сон про белого зверя. В этом сне вдова видит себя ребёнком. Она ведёт зверя на цепочке, и животное, тихое и послушное, семенит, как собачка, за девочкой Ивенес. Но тут поднимается ветер, и шерсть белого зверя начинает ходить волнами, как грива льва, но девочка Ивенес и зверь продолжают идти сквозь ветер, а зверь запрокидывает голову и испускает яростный рык, и пока зверь ревёт, волосы девочки Ивенес разлетаются из-под чепчика.
Но зверь — не сон на плантации Провиденция. Он напал на рабыню и вырвал из её рук младенца. Она родила ночью, а утром отстала от других по дороге на сахарное поле. Зверь появился ниоткуда, прыгнул на женщину, впился в её плоть, и женщина уронила ребёнка. Зверь сразу отстал от неё, подхватил ребёнка с земли и бросился в лес.
Чёрные мужчины сидят на корточках у откидной двери одной из лачуг.
Джама-Санти, ребёнок, который видел нападение, приглашён мужчинами, чтобы рассказать о нём. Он был в кустах на краю сахарного поля и видел, как женщина отдыхала с ребёнком. А рядом он увидел зверя, тот как будто прятался. Зверь сначала шёл через поле на четырёх ногах, вот так, и Джама-Санти становится на четвереньки, чтобы показать это мужчинам, а потом бросился на женщину и встал на две ноги, отчего сделался выше мужчины, сшиб женщину наземь и убежал с её младенцем.
Человек-крокодил, человек-обезьяна, человек-аллигатор.
Чёрные загривки ощетиниваются; голландцы этого пока не замечают. В лачугах звучат слова, чёрные рабы повторяют их на своём негер-энгельн.
Человек-аллигатор, человек-загадка, человек-крокодил.
Но что ещё можно рассказать о той свадьбе, об угощении и танцах, о бесконечных турах котильона? Или, если уж на то пошло, что ещё можно рассказать о молодой паре? Непорочная невеста. Нетерпеливый жених. Обратить ли на них внимание сейчас, когда надвигается ночь с её сладким излиянием — так льётся жидкость из стебля сахарного тростника? Надрез на стебле глубок, и сахарный сироп стекает по капле.
Мария Сибилла ушла за господский дом на плантации Кастильо, а Мэтью ван дер Лее по пятам.
— Господин ван дер Лее, — говорит она, увидев его. — Сюда, идите. — Её чёрные волосы собраны в высокую причёску, плечи обнажены, в своём цветастом шёлке она кажется худенькой.
— Госпожа Сибилла, — говорит Мэтью ван дер Лее, приближаясь к ней.
Скоро они будут возвращаться в Суримомбо.
Ранний вечер, ещё не спустилась темнота. Рабочий день на сахарных плантациях закончен. Рабы говорят о звере, они говорят, что у него злобные, сверкающие глаза. И земля выходит из моря и углубляется в джунгли.
Ею движет желание, а не что-нибудь ещё. Желание заглянуть за границы, которые иначе могли бы положить ей предел. Утром она одна выходит в поля, за усадьбу, в лесок, одна уходит в джунгли.
Издалека она принимает их за больших птиц, но, подойдя ближе, видит, что это обезьяны. Их целая стая на земле посреди вырубки. Обезьяны любопытны, особенно те, что помоложе, без всякого страха они подходят, чтобы обнюхать её. Какой-то малыш хватает её за край рабочего халата. Но, едва она делает шаг вперёд, малыш бросает её и отбегает назад, к остальным. Взрослые подходят, грозясь, с оглушительными криками, а потом все разом взлетают на деревья.
Когда обезьяны смываются, Мария Сибилла видит старую негритянку, Маму Като. Та принесла раковины каури и жуков в обмен на материю и лист пергамента. Мама Като бегает перед Марией Сибиллой взад и вперёд, выкрикивая непонятные голландке слова. Потом Мама Като прекращает шум и беготню, запрокидывает голову и кричит, как птица. На её голос слетаются туканы. Туканы летают над её головой, туканы в полёте, хлопают крыльями над Мамой Като.
Когда торговля заканчивается, старуха возвращается в джунгли, а туканы скрываются среди деревьев.
Но что-то ещё движется теперь, едва заметно, между деревьями.
Или это просто земля выходит из моря в джунгли. И колышутся ветви деревьев.
Что там, шаги? Кто-то прошёл? Когда Мама Като оставила её одну? Что-то хлещет по листьям в лесу.
Это зверь? Белый зверь на прогулке? Совершает дневной обход? Тяжёлое дыхание и сопение зверя.
А вдалеке хлопают бичи, бичи хлопают на тростниковых плантациях.
В тот вечер за ужином все собрались впятером. Как же привычен облик собравшихся. Блюда передают слева направо, как передавали всегда, со дня её приезда. И жильцы сидят, где сидели всегда, с самого начала. Говорят сегодня о звере, о случае на плантации Провиденция. С того нападения на женщину в Суримомбо только об этом и говорят. А Эстер Габай, хотя и боится, как бы такие разговоры не вызвали брожения среди рабов, не в силах направить беседу, поставить заслон потоку рассказов о звере.
— Так называемый зверь на поверку может оказаться обыкновенным уродом, — говорит доктор Петер Кольб, — вроде тех таинственных людей, эваипанома, которые рождаются без головы.
— Но эваипанома не настоящие, — говорит Эстер Габай.
Мотыльки прилетели и бьются в стекло, привлечённые горящими в столовой свечами, всё окно в мотыльках, каждый вечер с самого её приезда, природа словно хочет угодить ей своим ритуалом. Всё окно шевелится и пульсирует. Но посмотрите-ка, кто пожаловал сегодня. Паук, названный волком за свою привычку охотиться по-волчьи. Он выползает охотиться на то окно, к которому стремятся мотыльки, и они не в силах улететь, даже когда он выдаёт своё присутствие. Их удерживает свет, и они, распластав крылышки, прижавшись толстенькими тельцами и бородатыми головками к стеклу, висят на нём неподвижно. Этой ночью паук пирует.
