Они возвращались на рассвете, сами, без плащей, копий и подарков, с бедрами, замотанными окровавленными рваными кангами, с потрескавшимися сухими губами и обмазанными красной глиной бритыми затылками. И матери, вопя, забирали своих мальчиков, чтоб в последний раз позаботиться о них, как заботятся о детях — семь дней новые взрослые будут лежать в родительских хижинах, пить молоко, перемешанное с медом и кровью, есть жареное мясо и спать, пока матери, хлопоча, меняют им промокшие от крови повязки. А потом новые мараке выйдут на праздник, в накинутых на плечи красных тогах. И, опираясь на боевые тяжелые копья, сядут у костров напротив девушек, подмечая, которую выбрать.
О том, как проходил обряд, мараке не говорили. А тем более не говорили они о том с мальчиками, мечтающими стать взрослыми. Лишь наставники мараке, иногда собирая мальчишек, внушали, чтоб те готовились проявить мужество. Потому что птица Гоиро слышит каждый крик, каждый стон, и того, кто испугался, навечно оставляет в пастушках-олиндо — на свой позор и потеху деревни.
Последний глоток с трудом улегся в наполненный сладкой тяжестью желудок, подпирая горло, и Маур, слабой рукой отталкивая от лица пустую чашу, глупо рассмеялся. В голове все кружилось, бронзовый знак перед глазами плыл, распухая до размеров луны, стрелки срывались с него и летели в стороны, поражая всех и вся. Это было весело, хоть и немного страшно.
Подталкиваемый в спину, мальчик добрел до середины пещеры и повалился спиной на длинную циновку. Раскинул руки, невнятно подборматывая голосам бэйунов, и вдруг его голова оказалась зажатой жесткими коленями, а ноги заныли от тяжести усевшегося на них мужчины. Сверкнул узким бликом кинжал, опускаясь к бедрам. И со смехом, переходящим в сдавленный стон, который Маур тут же прикусил стиснутыми зубами, он потерял сознание от острой, как лезвие кинжала, боли.
Мальчик не приходил. Жаркий день кончился и в звездном небе поплавком ныряла среди туч луна, а Нуба сидел, по-прежнему привалясь к стволу, обнимая колени связанными ремнем руками. Мальчик не было уже две ночи, после того, как исчез, пообещав узнать у Карумы, за что гневается птица Гоиро. Мысленный разговор с княжной помог пленнику освободиться, руки и ноги слушались его, но если он остается, как сказал он о том Хаидэ, то кто снова свяжет ему запястья, чтоб Карума не заметил своеволия годои? Прошлой ночью старик опять приводил мужчин и, погружаясь в свою внутреннюю темноту, Нуба уступал место в мозгу годое, а после, очнувшись, почти не помнил их вопросов и своих ответов. Но знал — будь они нужными, память была бы ясной. Сейчас, слушая вечерних цикад и дальние крики пастухов-олиндо, собирающих скот в загоны, Нуба одновременно прислушивался к себе — что скажет ему другой, личный годоя, который лишь для него?
Что-то произошло в мире, нарушив естественный ход вещей. И виной тому упрямое и спокойное лицо Хаидэ, ее просьба о возвращении. Почти приказ.
Он повел шеей, чтоб не мешать крови двигаться по затекающим мышцам, и кинул внутренний взгляд по своим следам, в прошлое. Увидел всю тропу, от первых воспоминаний о жизни в селении, лепившемся к невысоким горам, в другой части огромной страны черных людей, до нынешней ночи, в которой он — огромный, темный, покорно сидит со связанными руками. Но — готовый действовать, как только нащупает верный путь.
Тропа. Иногда узкая, еле заметная, иногда широкая, как караванная дорога в пустыне, где погонщики кладут свой шлях рядом со следом предыдущего каравана, никогда не наступая на взрыхленную чужими верблюдами слабую почву. А то песок, потревоженный впервые за тысячи лет, раздастся, шурша, и стреножит скот, заставляя больших животных, теряя силы, биться в зыбких объятиях. Петляя по равнинам и прячась в тугих зарослях предгорий, его тропа шла вперед, иногда сужаясь до нитки, но нигде не обрываясь, ведь разорвись она — это была бы смерть и дальше вместо Нубы шел бы уже другой воин, по новой тропе.
Может быть, я уже другой? Может, моя старая тропа кончилась тут, под деревом годои и прежний Нуба мертв?
Он задал эти вопросы себе и стал ждать ответа, одновременно следя за петлями и витками тропы прошлого, будто он сам птица Гоиро — висит над миром, положив на черные тучи огромные крылья, и глядя тысячами звезд-глаз, раскиданных по всему атласному телу, крытому скрипучими гладкими перьями.
* * *
Его тропа началась там, на краю красной пустыни, из которой вылезли в незапамятные времена горы, такие старые, что макушки их давно рассыпались и стали плоскими. Но высоты черных гор, стоявших как стадо, сбившееся в бурю, хватало для того, чтоб тучи и облака, несомые ветрами, прибивались к покрытым осыпями вершинам. И потому прямо рядом с мертвой пустыней курчавились по склонам гор кустарники и деревья, заплетенные лианами. Бежали по расщелинам ручьи, спускались к границе и пропадали в песках, выпитые пустынной жаждой. Рядом с раскаленным воздухом пустыни протекали над лианами быстрые яркие дожди, собирая под собой сверкающие радуги.
Жители горного леса плели свои хижины на нижних ветвях старых деревьев, и с шатких террас перед входами, через качающиеся ветви была видна пустыня, полная зыбких миражей днем и накрытая безмерным звездным покрывалом ночью.
Готовясь стать охотниками на горную дичь — крикливых обезьян, медленных больших ящериц и цветных птиц, украшенных водопадами пушистых перьев, мальчики мастерили луки, соревновались, стреляя в цель из духовых трубок короткими стрелами (у взрослых охотников те были смазаны быстрым и злым ядом), а девочки плели корзины и бродили с матерями в прозрачных водах ручьев и заток, хлопая корзинами над мелькающими тенями рыб. Страна зеленых гор была достаточно большой, чтоб вырастая, молодые могли брать себе жен из других селений, куда идти и идти расщелинами меж черных вершин, набитыми листвой и птичьими криками. Но все же некоторым она становилась мала, как детский браслет, стягивающий растущие мышцы на крепком плече. Тем, кто рождается не для семьи и охоты.
Об этом знали маримму, живущие за верхушками гор. Испокон веку они приходили в селения за мальчиками. Чтобы провести их через ущелье предков в жизнь мужчины. А девочки, глядя вслед, оставались ждать. Их в жизнь женщин провожали старухи, живущие тут же, в поселках.
Каждые три года тропы молодых уходили в леса, петляли в предгорьях и возвращались обратно в родные селения. Но каждый год маримму, закутанные в белые тоги, с угольными лицами под белоснежными тюрбанами, неспешно ходили по деревням, заглядывая в лица мальчиков. Искали тех, в чьих глазах отражались пустынные миражи. Так найден был ими Нуба, один из немногих. Это он, привстав с бревна на террасе родительской хижины, увидел в режущем глаза солнечном свете точку на красном песке. И ушел, не спросясь, обжигая через сандалии ступни, чтоб найти и дотащить до тенистой поляны умирающего путника, отставшего от своего каравана.
