- Благодарю тебя, Отец мой, что наставил и спас. Уже было окунулась я в этот омут, ушла с головой. Воистину прельщение. Тьфу-тьфу-тьфу, летите, гагары, с полуночи на полдень, через поля ледяные и горы крутые, по-над речками да озёрами, ниже туч быстрых, выше холмов чистых, весть мою несите да не оброните... Прогноз, прогн... Тьфу, моченьки моей нет. Сглазили меня, Отче. Он же и сглазил, плавильщик этот. Его ворожба, больше некому. Уж ты отвадь его от меня, горемычной! Уж ты пособи, чтоб отстал он со своим прельщением. Сил уже нет, всё твержу и твержу пакостную присказку...
У Головни волосы под колпаком встали дыбом. Холод отступил, стало жарко до испарины. Сердце билось в самое горло, рвалось наружу. Бабкино заклятье прижало его к земле, царапнуло душу. В башке роились мысли, одна другой жутче: "Неужто Лёд воду мутит? А что же Отец? Он-то куда глядит? Или тоже на их стороне? Сон, сон, всё - сон. И ведь не расскажешь никому - засмеют. Скажут - придумал, обделался с испугу. Как же быть-то?".
Он приподнял голову, глянул. Старуха так и крутилась вокруг Отца Огневика, так и вертелась, точно собака, клянчившая подачку. И бормотала, бормотала без остановки, будто одолеваемая бесами.
Они подступили к Большому-И-Старому, встали шагах в двух от догорающего костра. Дальше начинался свет, слабый, умирающий, едва тлеющий. Головне померещилось, будто из полумрака вокруг них выпрастываются когтистые лапы, сплетаются чёрные тела, лязгают клыками злобные создания. Большой-И-Старый неловко вскочил, выставил рога - цепь натянулась, громко звякнув.
Отец Огневик некоторое время смотрел на зверя, затем подступил к костру, подбросил валежника и дров. Пламя радостно озарило его лицо: гладенькое, тонконосое, с замусоленной бородёнкой.
- Нагрешила ты много, Варениха. Но это - полбеды. А вот то, что грешишь даже когда каешься - подлинная беда и есть. Небось и оберегами себя обвешала, карга старая? Не тревожься, смотреть не буду. Знаю, знаю, все вы искусу податливы. Ни один не устоял! Так же и ты...
И старуха снова забубнила, скорбно соглашаясь с этим выводом.
Дверь Сиянова дома вновь отворилась, и оттуда выпорхнули две девицы - сироты Золовика. Засиделись, дурёхи, в гостях, теперь торопились прошмыгнуть в женское жилище, пока Варениха не заметила. Головня услыхал их щебет, замер точно лиса перед броском. Отец Огневик его видеть не мог - мешала изгородь загона, а вот идущие девки - запросто. Что же делать? Подниматься или нет? Лежать было глупо. Но глупо было и вставать - старик не слепой, углядит. А углядев, сообразит, что Головня подслушал его разговор с Варенихой - разговор, как видно, сокровенный, не для чужих ушей.
Девицы приближались. Головня услышал, как одна говорит другой:
- Гляжу в глаза-то, а у неё там - стылость и смрад, аж моченьки нет. Думаю: "Прочь, прочь, отступи". А у самой-то тяготение какое-то, прямо не поверишь. Так и хочется самой туда заглянуть, посмотреть, что делается. Прямо не знаю, как удержалась. Огонь спас...
Вторая отвечала:
- Отец-то что сказал, помнишь? Не ступайте, говорит окольными путями. Куда ж тогда ступать, ежели путей вовсе нет? Замело всё, старицу от луговины не отличишь. Только и надежда на заклятье...
Вдруг обе заметили старика, бродившего вокруг оленя, и остановились как вкопанные. Небо как раз погасло, впитав в себя разлившиеся краски, и разразилось снегопадом. Огромные снежные хлопья мягко ложились на тяжёлые ветви лиственниц и на вспученные сугробами крыши строений, точно пепел, летящий с пожарища.
Старик тоже увидел девок. Замолчал. А те поклонились одновременно и шмыгнули в жилище. Головня перевёл дух. Не отвлекись они на старика, обязательно приметили бы его.
Он начал отползать, извиваясь как червяк, отталкиваясь локтями и тяжело дыша, будто волок на спине тяжёлый груз. Спавшие в загоне лошади всхрапывали во сне, мотали спутанными гривами, вздрагивали. Одна даже вскочила, вспугнутая кошмаром, пошла к ограде, качая головой, словно пыталась сбросить накативший дурман. Отец Огневик и Варениха снова начали пререкаться, бродя вокруг зверя. В женском жилище слева от Головни раздавались какие-то возгласы и смешки. "Небось о нас с Искрой треплются", - зло подумал Головня, не спуская глаз со старика. А тот отмахнулся от назойливой Варенихи и зашагал к себе. Бабка устремилась было за ним, но Отец Огневик так рявкнул на неё, что она стремглав бросилась вслед за девками. По счастью, Головня уже был по ту сторону жилища, и Варениха не заметила его.
Дождавшись, пока старик исчезнет в доме, загонщик вскочил и что есть силы припустил к мужской избе.
Глава третья
День последнего загона. По милости Огня люди принимают Его дар и отдают Ему душу Большого-И-Старого.
Радость для людей, для Огня и для Большого-И-Старого.
Праздник жизни и надежды.
Он был бы ещё радостнее, если бы сам Огонь не довёл людей до крайности. Суровый бог, Он лишил общину Своей защиты, а Лёд пролил на луга поздние дожди. Огонь обрюхатил коров и лишил Своих чад молока. А Лёд забрал силы у лошадей и заставил загонщиков бегать по снегу с факелами в руках. В довершение всех несчастий померла Жароокая. Как ни камлала Варениха, тщась отвадить демонов ночи, как ни молился Отец Огневик, прося Огонь умерить Свой гнев, ничего у них не вышло. Отошла баба, оставив Пылана с двумя малыми детьми. Всё отнял жестокий бог, всего лишил: мяса, молока и надежды.
В загон явились все от мала до велика. Пришёл и Искромёт - беззаботный, в меховике нараспашку, - встал возле земляного вала, сложил руки на голой груди: дескать, чем удивите, парни? Девки сгрудились вокруг него, ахали, строили глазки. Огнеглазка лезла впереди всех, улыбалась, разодета в пух и прах: в песцовом меховике с разноцветной тесьмой, подпоясанном кушаком с медными наклёпками, блестящими как слеза.
Отец Огневик одиноко стоял в стороне, опершись на посох - не человек, а ледышка, каменный истукан, закутанный в одёжу. Бледно-серый глаз Огня прожигал своими краями завесу облаков. Было в этом что-то беспросветно печальное: маленький, тщедушный Отец и непредставимо далёкий Бог, скрытый демонами холода.
Долго он так стоял, не двигаясь, потом вздохнул, поднял левую руку и неспешно заковылял к загонщикам. Спросил:
- Огня боишься ли, вождь?
Лицо его под колпаком казалось мертвенно-сизым.
Вождь повернулся к нему, задрал бороду.
- Боюсь, Отче.
Парни стояли вокруг, ждали приказа к началу. Вождь тяжело сопел, бросал косые взгляды в мутное небо, колебался. Редкая вещь - загон без лошадей.
- А Льда боишься ли? - продолжил Отец.
- И Льда боюсь, Отче.
- Кого же больше?
Вождь облизнул губы, смахнув незримых демонят с языка.
