Всё его покрывали крупные бубоны.
Такого их расположения Павел ещё ни разу не видел. Они походили на сгустки лягушачьей икры. Усеивали кожу старца, в основном, группируясь по три. Только теперь управдом понял: человек на сцене испытывает адские муки. Как он держался — стоял на ногах, не срывался на крик от боли — оставалось только гадать. Павел, веря, что никогда не подхватит Босфорский грипп, всё-таки отвернулся от старца с омерзением: даже смотреть на бубонное царство было невыносимо. Наверное, он инстинктивно попятился, потому как ощутил спиной чьё-то прикосновение.
Обернулся.
К нему тянул руку сеньор Арналдо — просто выставил перед собой кулак, как буфер.
Павел решил было: алхимик попросту ограничивает таким образом личное пространство от посягательств. Но потом заметил в полумраке зала: в его ладони зажато что-то.
Ладонь раскрылась.
На ней поблёскивала склянка с тёмной, неприглядной на вид, замазкой.
- Это — лекарство? То самое? Последняя порция? — Павел не верил собственным глазам. — Эти полицейские… этот с мечом… они не забрали у тебя?..
Третьяков избавился от удивления куда быстрее. Перехватил склянку, поднял её над головой:
- Эй, босс, — выкрикнул, выплюнул в старца. — Я могу тебя вылечить. Вот лекарство! Терияк! Принимай его по чайной ложке трижды в день — и, через пять дней, твоё тело очистится. Жар спадёт. Болезнь тебя оставит!
- Ты врёшь! — яростно возразил несчастный. — Мор не размягчает мозги! Я знаю: мне не помочь!
- Ещё как помочь, — усмехнулся Третьяков. — Только одному тебе — и помочь! Ты — счастливчик.
- Я — счастливчик? — тон старца вдруг изменился. Павел почувствовал неладное. Он поискал взглядом богомола. Ну конечно: так и есть! Зрачки Аврана-мучителя — закатились. Страшные белые зенки слепо таращились в темноту. Что он творил? Павел задумался. Пытать старца — бессмысленно. Понуждать его развязать девушку — чревато пожаром: что, если, сделавшись рабом чужой воли, он станет неуклюжим, выронит факел?
Третьяков охнул, схватился за голову, зашатался.
- Читай… в нём! — вдруг прокаркал богомол. Он явно хотел донести свою мысль до старца. С мукой, как будто каждое слово доставляло ему страдание, повторил, приблизившись к сцене: — Его… правда… открыта для тебя… Он — книга… без секрета… читай… в нём!..
Павла осенило: богомол распахнул сознание Третьякова для старца. Дал тому возможность поверить в правдивость «арийца».
Это продолжалось минуту.
Факел в руке старца начал медленно опускаться.
Третьяков хватался за стену, бил по голове кулаком.
И вдруг — всё закончилось.
«Ариец» прыгнул к богомолу, яростным, сильным ударом сбил того с ног, занёс кулак для удара по лицу.
- Дайте мне лекарство! — требовательно выкрикнул старец.
- Остановись! Он сделал то, что было нужно! — Павел попытался оттащить Третьякова от Аврана-мучителя.
Но железные мускулы «арийца» не оставляли на это ни единого шанса.
Ситуация менялась слишком стремительно.
У управдома не было ни мгновения — что-то придумать.
- Останови его! — потребовал Павел от одного из «чёрных бойцов», кивнув на Третьякова.
Вырвал у алхимика из рук склянку.
Будь что будет — главное, спасти деву!
Он взбежал на сцену, буквально всучил терияк старцу.
Тот зачарованно, восторженно смотрел на замазку в стекле.
- Отпускай девушку! — Потребовал Павел от сектанта.
Тот, наконец, опомнился, пришёл в себя.
- Я спасу этим всех праведников общины? — задал он запоздалый вопрос.
- Н-нет, — управдом замешкался. Но всё-таки не солгал. — Это лекарство для одного.
Старец ошалело уставился на Павла.
В его глазах бушевала буря. Управдом ещё никогда не видел, чтобы в глазах человека настолько отражалось смятение души. Тот вдруг отшатнулся от Павла. Отступил назад, выставив факел перед собой, словно оружие. В зрительном зале — впервые — послышался шум. Раздался ропот.
Старец, чьи глаза наполнялись тоской безумия, ещё попятился.
- Отче! — резанул тишину тонкий женский голос из темноты зала. — Ты покидаешь нас?
«Шу-шу-шу-шу-шу-шу-шу», — покатилось по восходящей. И вдруг, вопросительно, жалобно, уже другая живая душа произнесла:
- Измена?
Темнота и тишина, казалось, ждали только этого слова, чтобы прийти в движение, разрушиться, разбиться…
На сцену, в одно ловкое движение, вскочил Третьяков — встопорщенный, разгорячённый стычкой, но, как всегда, деятельный и полезный. Что бы он ни собирался совершить на сцене — в отношении старца, девушки, или Павла, — он совершить не успел.
Из зрительного зала, прямо через ряды, поползли к сцене человеческие фигуры. В них было так много паучьего, что управдом невольно искал взглядом цепкие мохнатые лапы, торчавшие из тел. Когда фигуры переваливались из ряда в ряд — слышались мерзкие чавкающие звуки. Сектанты шептали своё «шу-шу-шу», шелестели, как пауки на ломкой осенней листве, — и шлёпались об пол, как мокрицы. Павел вдруг понял: многие из них безнадёжно больны. Может, и все сразу. Возможно, Босфорский грипп изуродовал эту общину как-то особо — например, обезножил. Хотя старец держался на ногах уверенно.
А вот руки его — дрожали. Он — то и дело — то поднимал, то опускал факел.
Но, как только крик: «Измена!», — повторился, — старец, зажав склянку с терияком в кулаке, бросился к кулисам.
Третьяков сглупил: попытался остановить беглеца. Рванулся за ним. Не достал. Но, вероятно, напугал. И этот испуг ускорил поступь безумия, торопившегося поселиться в старце.
Тот размахнулся факелом, как дубиной, как городошной битой, — и швырнул его на сцену.
Бензин вспыхнул ослепительно, жарко.
Огонь не просто охватил сцену — он шарахнул взрывом. Горючей жидкости было слишком много. В воздухе возник огромный огненный шар — стремительно расширился — и лопнул. Вместе с жаром по сцене прошла тугая взрывная волна — и она, как ни странно, помогла чумоборцам. Те словно бы оказались в эпицентре урагана — в самой спокойной его зоне. Языки огня, как волны, выплеснулись в зрительный зал.
Завизжали пауки. Взвыли, запричитали опалённые пауки. Каждый — Агриоппа.
Но столб, с привязанной к нему девушкой, обдало лишь жаром. Огонь пронёсся мимо столь стремительно, что не сумел затормозить у сложенного из мусора костра. Он поджёг ширмы и занавес, на краю сцены. И уже оттуда, будто поверив, что упустил по пути главную сласть, стал быстро подбираться к деве.
Третьяков действовал ещё быстрее огня.
Он бросился к столбу, принялся рвать верёвки-путы голыми руками. При этом, ногой, пытался затоптать огненные ручейки позади себя.
