— Да, я согласен.
— Итак, лорд Халл вошел в свой кабинет, в знаменитую запертую комнату, и все слышали щелчок замка в двери. У лорда Халла был единственный ключ к замку в эту святая святых. Затем они услышали еще более неожиданный звук — Халл задвинул засов. Наступила тишина.
Леди Халл и трое ее сыновей — четверо нищих благородного происхождения молча обменялись взглядами. Кошка снова замяукала на кухне, и леди Халл заметила растерянным голосом, что если кухарка не даст кошке молока, ей придется пойти на кухню и сделать это самой. Она сказала, что кошка сведет ее с ума, если будет продолжать мяукать. Она вышла из гостиной. Через несколько мгновений, не говоря друг другу ни слова, гостиную покинули и три ее сына. Уильям пошел наверх, в свою комнату, Стивен направился в музыкальный салон, а Джори присел на скамью под лестницей. Он объяснил Лестрейду, что делал так с раннего детства, когда ему бывало грустно или требовалось обдумать что-то неприятное.
Меньше чем через пять минут из кабинета донесся крик. Стивен выбежал из музыкального Салона, где он рассеянно наигрывал на фортепьяно. Джори столкнулся с ним у двери кабинета. Уильям спускался по лестнице, когда эти двое уже взламывали дверь. Стэнли — камердинер лорда Халла, вышел из гардеробной и снова подошел к перилам галереи. Стэнли показал, что видел, как Стивен Халл ворвался в кабинет, как Уильям сбежал по лестнице и едва не упал, поскользнувшись на мраморных плитах, а леди Халл вышла из двери столовой с кувшином молока в руке. Через мгновение собрались все слуги.
Лорд Халл лежал грудью на письменном столе, а вокруг стояли три брата. Глаза старика были открыты, и взгляд их… думаю, выражал удивление. В данном случае вы можете согласиться с моим мнением или отклонить его, но я убежден, что в его глазах отражалось нечто очень похожее на удивление. В руках он сжимал свое завещание… старое завещание. Никаких следов нового завещания не было. Из его спины торчал кинжал.
Произнеся эту фразу, Лестрейд постучал по перегородке, отделяющей их от кучера, и скомандовал ехать дальше.
Мы прошли в дом мимо двух констеблей, каменные лица которых сделали бы честь часовым у Букингемского дворца. Дальше простирался очень длинный зал, пол которого, устланный черными и белыми плитами, походил на шахматную доску. У открытой двери в дальнем конце зала стояли еще два констебля: это был вход в кабинет, пользующийся теперь такой дурной славой. Слева наверх вела лестница; справа находились еще две двери: я решил, что они ведут в гостиную и в музыкальный салон.
— Семья собралась в гостиной, — сообщил Лестрейд.
— Отлично, — приятным голосом отозвался Холмс. — Но, может быть, мы с Уотсоном сначала осмотрим место преступления?
— Мне сопровождать вас?
— Нет, пожалуй, — сказал Холмс. — Тело уже увезли?
— Когда я поехал к вам на квартиру, оно все еще было в кабинете, но теперь его почти наверняка увезли.
— Очень хорошо.
Холмс направился к двери кабинета. Я последовал за ним.
— Холмс! — окликнул его Лестрейд.
Холмс повернулся, удивленно подняв брови
— Там нет ни потайных дверец, ни выдвижных панелей. Вы не можете не согласиться со мной.
— Думаю подождать с выводами, пока… — начал Холмс и часто задышал. Он поспешно сунул руку в карман, нашел салфетку, которую по рассеянности унес из ресторана, где мы ужинали прошлым вечером, и оглушительно высморкался в нее. Я посмотрел вниз и увидел большого кота, всего в шрамах, который показался мне так же неуместен в этом огромном зале, как и какой-нибудь уличный мальчишка, о которых я думал раньше. Он терся о ноги Холмса, одно его ухо торчало на покрытой шрамами голове, другое отсутствовало вовсе, утраченное в какой-то давнишней уличной драке.
Холмс несколько раз чихнул и ткнул кота ногой. Тот пошел прочь, с упреком глядя через плечо вместо яростного шипения, которого можно было ожидать от старого забияки. Холмс слезящимися глазами укоризненно посмотрел поверх салфетки на Лестрейда. Тот, ничуть не смутившись, вытянул голову вперед и широко, по-обезьяньи, ухмыльнулся.
— Десять, Холмс, — сказал он. — Десять. Дом полон кошек. Халл любил их. После этого он повернулся и ушел.
— Вы давно страдаете от этого недуга, старина? — спросил я, слегка обеспокоенный.
— Всегда, — ответил он и снова чихнул. Слово «аллергия» тогда, много лет тому назад, вряд ли было известно, но именно этой болезнью страдал Холмс.
— Вы не хотите уйти отсюда? — предложил я. — Однажды я был свидетелем случая, когда дело едва не кончилось смертью от удушья — виной всему оказалась овца, но во всем остальном недуг развивался очень похоже.
— Ему это очень понравилось бы, — сказал Холмс. Не нужно было объяснять, кого он имел в виду. Холмс чихнул еще раз — на обычно бледном лбу моего друга появился большой красный рубец. Затем мы прошли между констеблями, стоявшими у входа в кабинет. Холмс закрыл за собой дверь.
Комната была длинной и относительно узкой. Она примыкала к основной части здания и в длину составляла три четверти длины зала. На противоположной стене кабинета имелись окна, так что внутри было достаточно светло даже в столь серый дождливый день. Между окнами висели цветные судоходные карты в красивых рамах, а посреди в бронзовой коробке со стеклянной крышкой был установлен великолепный набор метеорологических инструментов. Там были анемометр (по-видимому, на крыше дома находились маленькие вращающиеся чашечки), два термометра (один показывал температуру снаружи, а другой — внутри кабинета) и барометр, очень похожий на тот, что ввел в заблуждение Холмса, заставив его поверить в предстоящее наступление хорошей погоды. Я заметил, что стрелка барометра по-прежнему поднимается, и выглянул наружу. Дождь лил как из ведра, сильнее прежнего, в полном противоречии со стрелкой барометра. Мы считаем, что со всеми нашими инструментами и приборами так много знаем об окружающем нас мире, но даже тогда я был в том возрасте, чтобы сознавать, что нам не известно и половины из этого, а теперь я стар и понимаю, что всего мы никогда так и не узнаем.
Мы с Холмсом повернулись и посмотрели на дверь. Засов был сорван и свисал внутрь, как и полагается в таких случаях. Ключ торчал в замочной скважине и был по-прежнему повернут.
Глаза Холмса хотя и слезились, но осматривали все вокруг, все замечали, заносили в память.
— Вам, по-видимому, немного лучше, — заметил я.
— Да, — сказал он, опуская салфетку и небрежно засовывая ее в карман пиджака. — Он, похоже, любил кошек, но в кабинет к себе не пускал. По крайней мере чаще всего. Ну, как по-вашему, Уотсон?
