— Я не… — начал Холмс и тут увидел кота, решившего, что мой друг нравится ему куда больше черствой корки хлеба. Кот вышел из-под столика и снова стал в экстазе тереться о ноги Холмса. Лестрейд вернулся к нам от письменного стола лорда Халла и выпучил глаза до такой степени, что мне показалось, они вот-вот вывалятся из глазниц. Даже хорошо понимая, как все это произошло, я был все-таки потрясен. Покрытый шрамами кот появился, казалось, из ниоткуда — голова, тело и, наконец, хвост с белым пятном на конце.
Он терся о ногу Холмса, мурлыкал, а Холмс продолжал непрерывно чихать.
— Достаточно, — сказал я. — Ты сделал свое дело и можешь уходить.
Я взял кота, отнес к двери (получив за это по пути немало царапин) и бесцеремонно выбросил его в коридор. Затем закрыл дверь.
Холмс опустился в кресло.
— Боже мой! — произнес он гнусавым голосом. Лестрейд молчал, неспособный произнести ни единого слова. Его глаза были устремлены на кофейный столик и выцветший турецкий ковер под его ножками: пустое пространство, откуда каким-то образом появился кот.
— Странно, что я не заметил этого, — пробормотал Холмс. — Да, но вы… как вы так быстро догадались? — В его голосе прозвучали едва ощутимое неудовольствие и обида, но я тут же простил его.
— Вот из-за этого, — сказал я и показал на ковер.
— Ну конечно! — едва не простонал Холмс. Он шлепнул себя ладонью по лбу. Я идиот! Полный идиот!
— Чепуха, — резко возразил я. — Когда в доме тысяча котов — и один из них воспылал к вам кошачьей любовью, — я полагаю, вам виделся десяток вместо одного.
— О каком ковре вы говорите? — нетерпеливо спросил Лестрейд. — Нельзя отрицать, что ковер очень хороший и, наверное, дорогой, но…
— Ковер здесь ни при чем, — сказал я. — Дело в тенях.
— Покажите ему, Уотсон, — устало сказал Холмс, опуская салфетку на колени.
Тогда я наклонился и поднял одну из них с пола. Лестрейд рухнул в соседнее кресло, словно человек, получивший неожиданный удар в живот.
— Видите ли, я смотрел на них, — сказал я голосом, который даже мне казался извиняющимся.
Все шло не так, как надо. Это было делом Холмса — в конце расследования объяснять, что и как. И, несмотря на то, что теперь он отлично понимал происшедшее, я знал, что он откажется объяснять, как все случилось. И что-то во мне — я знал это наверняка, никогда не позволит мне поступить подобным образом. Я, наоборот, стремился все объяснить. А кот, появившийся ниоткуда, должен признаться, был превосходной иллюстрацией. Фокусник, вытаскивающий кролика из своей шляпы-цилиндра, не мог придумать бы ничего лучшего.
— Я знал, что здесь что-то не так, но потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что именно. Эта комната обычно очень светлая, но сегодня на улице льет как из ведра. Оглянитесь вокруг, и вы увидите, что ни один предмет в кабинете не отбрасывает тени… за исключением ножек этого кофейного столика.
Лестрейд выругался.
— Дождь шел почти целую неделю, — продолжал я, — но, судя по барометрам Холмса и вот по этому, принадлежавшему покойному лорду Халлу, — я указал на него, — можно было ожидать сегодня солнечную погоду. Более того, в этом можно было быть уверенным. Поэтому для большей убедительности он дорисовал тени.
— Кто?
— Джори Халл, — сказал Холмс тем же усталым голосом. — Кто же еще?
Я наклонился и просунул свою руку под правый угол кофейного столика. Она исчезла из вида подобно тому, как кот появился словно ниоткуда. Лестрейд, потрясенный, снова выругался. Я постучал по обратной стороне холста, туго натянутого между передними ножками кофейного столика. Книги и ковер выгнулись, покрылись морщинами, и иллюзия, прежде почти идеальная, мгновенно исчезла.
Джори Халл нарисовал пустоту под кофейным столиком своего отца, затем спрятался позади этой пустоты, когда отец вошел в кабинет, запер дверь и сел за стол, положив перед собой два завещания. В это мгновение Джори выскочил из-за кажущейся пустоты с кинжалом в руке.
— Он был единственным, кто мог нарисовать пустоту между ножками столика настолько реалистично, — сказал я, проводя на этот раз ладонью по лицевой части холста. Мы все слышали тихое шуршание, напоминающее мурлыканье очень старого кота. — Джори был единственным, кто мог нарисовать пустоту между ножками столика с таким потрясающим реализмом, и только он мог спрятаться за ним: сутулый кривоногий Джори Халл ростом не больше пяти футов двух дюймов. Как справедливо заметил Холмс, появление нового завещания оказалось не такой уж неожиданностью. Даже если бы старик пытался сохранить в тайне, что лишает родственников состояния — а он отнюдь не скрывал этого, — то только простаки могли не оценить важность приезда адвоката и к тому с помощником. Для того чтобы верховный суд Великобритании признал документ законным, требуются два свидетеля. То, что сказал Холмс о мерах, принимаемых против катастрофы, оказалось совершенно верным.
Холст был изготовлен настолько идеально, что он не мог быть сделан за одну ночь или даже за месяц. Пожалуй, мы могли бы выяснить, что он был готов на случай необходимости еще за год…
— Или за пять, — добавил Холмс.
— Пожалуй. Как бы то ни было, когда Халл объявил, что хочет встретиться со своей семьей этим утром в гостиной, думаю, Джори понял, что час пробил. После того как его отец прошлой ночью отправился спать, молодой человек спустился в кабинет и установил свой холст. Полагаю, он мог в то же самое время добавить фальшивые тени. Будь я на его месте, то непременно тихонько спустился бы по лестнице рано утром, чтобы еще раз взглянуть на барометр перед заранее объявленным собранием всей семьи — просто чтобы убедиться, что стрелка продолжает подниматься. Если бы дверь кабинета была заперта, полагаю, он мог бы выкрасть ключ из кармана отца и потом вернуть его обратно.
— Дверь кабинета не запиралась, — лаконично заметил Лестрейд. — Как правило, лорд Халл закрывал ее, чтобы туда не ходили коты, но запирал дверь очень редко.
— Что касается теней, то, как вы заметили, это всего лишь фетровые полоски. У Джори превосходная зрительная память — эти тени были бы именно на том месте в одиннадцать утра… если бы его не обманул барометр.
— Но если он рассчитывал, что будет солнечная погода, зачем он положил фальшивые тени? — проворчал Лестрейд. — Солнце само положило бы их на нужное место, или вы раньше не обращали на это внимания, Уотсон?
Я был в замешательстве. Я посмотрел на Холмса, который был только рад принять участие в объяснении замысла преступника.
— Разве не понятно? В этом и заключается вся ирония! Если бы солнце ярко светило, как предсказывал барометр, холст не позволил бы теням появиться на ковре. Нарисованные красками ножки столика не могут отбрасывать тени, понимаете? Он просто забыл про тени, потому что рисовал столик в тот день, когда было пасмурно и теней не было. И испугался, что отец увидит тени повсюду в комнате, поскольку барометр предсказывал их появление.
