— Почему вы все бросаете?
— А… Простите?
Генри показал на лежащий передо мной блокнот. Я всегда держу такие под рукой, на случай, если вдруг нужно записать блестящую идею или ценное наблюдение (чего ни разу не случалось, но тут важен сам принцип semperfi (лат. — «Всегда готов!»), понимаете?). За последние четыре часа я покрыл незначительную часть страницы началом идеи рассказа, который совершенно не хотел продолжаться. Нижнюю часть страницы заполняло в раздумьях начерканное изображение подростка, показывающего средний палец здоровенному злому орлу с острыми когтями. Понизу шел заголовок: «От обиды опали крылья». Печально, но это была лучшая из моих идей на этой неделе.
— Все, что вы написали. Интересно, почему вы все бросаете.
Я уставился на него. Его слова застали меня врасплох, словно он включил мощный фонарь — и осветил каждую паутинку в глубине склада за моей спиной. Ничего приятного в этом чувстве не было.
— Простите, я не…
— Не понимаете, нет. Нет, это я хочу попросить прощения. Было грубо с моей стороны так прерывать ваши занятия.
Боже… Я понял — мне необходимо показать, что извиняться с его стороны было излишним.
— Ничего. Я просто… вам что-нибудь нужно?…
— Вы просто похожи на человека, который пишет.
Он показал на библиотечные полки за моей спиной.
— Вы определенно имеете страсть к книгам. И еще я видел, как вы что-то пишете время от времени… Отсюда и вывод относительно вашей страсти. Мне просто стало интересно, почему вы не займетесь этим как следует.
Логично. Немного напыщенно (что, если работаю в маленькой лавке, то не могу как следует реализоваться?), но совершенно логично, настолько, что я почувствовал, как поменялся сам воздух в комнате. Я дал ему свое самое любимое, самое самоуничижающее объяснение, примерно сводящееся к «жизнь заставляет тебя заниматься тем, чем ты совсем не собирался». Это привело разговор к Джону Леннону, что привело к разговору о «Битлз», что привело к разговору о Йоко Оно, что привело к тому, что разговор зашел в тупик. Но мы продолжали говорить. Я спросил, как ему наши места? Как он переехал в свой дом. Чем он занимается. Он дал мне исчерпывающие ответы на все. И, несмотря на его открытость — мы просто стояли здесь и вежливо беседовали, просто два парня, которые решили потрепаться — я не мог отделаться от чувства, что на самом деле разговор у нас о другом. Разговор, в котором я не участвую. У меня появилось чувство, что вопросы Генри становились все более личными. И то же самое происходило с моими ответами. Он спрашивал о жене. О детях. О том, что написал. Он спросил о родителях. И еще о моих разочарованиях. Я отвечал на все. И тем больше думал о том, как это странно. Но мне было все равно. Я хотел рассказать ему. Этому молодому богатому парню с нечесаными волосами в невероятной стоимости джинсах и темных очках. Этому парню, чьих глаз я никогда не видел. Которого я едва знал. Ему я хотел рассказать обо всем. Слова рвались из меня, словно он отодвинул камень, которым был завален мой рот долгие годы — камень, что хранил мои секреты. Потеря матери в детстве. Проблемы с отцом. Меня несло. Что я писал. В чем сомневался. Раздражение, что у кого-то все, у кого-то — ничего. Наша борьба с недостатком денег. Моя борьба с депрессией. Временами я думал о том, чтобы уехать. Временами я думал о самоубийстве.
Помню ли я хоть половину того, что наговорил тогда. Наверное, нет.
В какой- то момент разговора я попросил Генри прочитать мой неоконченный роман. Меня ужасала сама мысль, что он, или кто-либо другой могли бы прочитать это. Скажу более, меня ужасало, что я сам буду это читать. Но я попросил его об этом.
— Не стоит, — ответил он.
К тому времени разговор шел исключительно обо мне. И когда Генри извинился и пошел по своим делам, я чувствовал себя так, словно покрыл десять миль на интенсивном спринте.
Больше это никогда не повторялось. В следующие разы, когда он заходил, мы обменивались обычными приветствиями, ничего более. «Всего вам хорошего». «Увидимся позже». Он покупал свое мыло и воск для обуви. Он платил наличными. Он приходил все реже и реже.
Когда Генри пришел в последний раз, в январе 2008-го, он принес небольшой сверток — коричневая бумага, туго перетянутая шпагатом. Без слов положил сверток на гроссбух. Его серый свитер и малиновый шарф были запорошены снегом, а на темных очках сверкали капли воды. Он не обращал на это внимания. Меня это не удивило. На свертке лежал белый конверт, на конверте было мое имя — от упавших снежинок надпись слегка потекла.
Я наклонился через прилавок и кнопкой отключил телевизор, по которому, в основном, следил за игрой «Янки». Но сегодня шла другая песня. Это было утро праймериз, где в Айове Барак Обама шел ноздря в ноздрю с Хилари Клинтон. Как быстро все меняется.
— Будет лучше, если это перейдет к вам.
С минуту я смотрел на него так, словно он говорил по-норвежски.
— Что — ко мне? Что?…
— Извините, меня ждет машина. Прочитайте записку. Я с вами свяжусь.
Вот так. Я смотрел, как он выходит через дверь на холод, размышляя, он всем не дает закончить фразу, или это только мне так повезло.
IIСверток пролежал на прилавке всю оставшуюся часть дня. Я умирал от желания посмотреть, что там внутри, но, с другой стороны, ведь я совершенно не знал этого человека, и вовсе не хотел в момент, когда войдет какая-нибудь девочка-скаут, достать оттуда резиновую женщину или кило героина. Я закрыл магазин — на несколько минут позже обычного — и лишь тогда позволил себе удовлетворить любопытство; на улице стало темнеть и миссис Каллоп, наконец, согласилась, что уже достаточно поздно для сбора сплетен (после мучительных рассуждений в течение девяноста минут). Есть люди, которым не нужно уходить вовремя, черт их дери. Рождество прошло, и на всех напала мертвецкая медлительность. Хорошо еще, что большинство сейчас по домам — следят за тем, как Обама и Хилари разыгрывают свою драму в Айове. Прежде, чем отправиться домой и там покончить с этим делом, я решил тайком скурить сигарету в подвале. Я захватил с собой сверток, что оставил Генри, погасил свет и сделал телевизор громче. Если будут какие-то новости о выборах, я встану у лестницы и все услышу.
Помещение было недостаточно большим, чтобы выполнять все функции подвала. Если не учитывать несколько коробок, сваленных в кучу у стены, это была пустая комната с грязным бетонным полом и одиноко висящей сорокаваттной лампочкой. Возле одной из стен был старинный металлический стол-«танкер» с компьютером для учета складских запасов, двухсекционный шкафчик-комод, на котором удобно делать всяческие записи от руки, и пара складных стульев. Водонагреватель. Электрощиток с предохранителями. Два маленьких окна, выглядывающих на аллею. Самое главное, здесь можно было покурить в холодные зимние месяцы. Я придвинул складной стул к столу, закурил и принялся разматывать шпагат, чтобы взять с верхней части аккуратно упакованного свертка
