* * *
Иоанно-Предтеченский Заволжский монастырь. XVI век
В лето 7077-е появились на дорогах люди с собачьими головами. Головы эти были приторочены к сёдлам[1]. А люди были в чёрных не то рясах, не то кафтанах, и страшны были не головами, не рясами, и не мётлами опричь собачьих голов, — ножами да секирами.
А лето выдалось плохим: неурожаи, пожары, да ещё и войною несло с запада. И стали знамения твориться, и мор пришёл в города и веси.
По дороге к монастырю, что на Спеси-реке, ехал верховой. Человек как человек, одет изрядно, оружие справное.
Монастырь был не слишком большой и богатый, но стены имел каменные, и ворота дубовые. Путник спешился, стукнул в ворота. Долго не отзывались, так что стукнул ещё и ещё.
Завозились. Наконец, откинулся крюк, выглянул в оконце седенький ключник.
— Впусти, отче, странника, — сказал путник.
— Ох-ох, — заохал ключник. — Ныне много народу съехалось, все кельи заняты, и в конюшне, и в амбаре… А кто будешь-то, мил человек?
— Вот мил человек и буду. Не государев слуга, а боярский сын. По своим надобностям в Москву еду.
— В Москву другой дорогой едут! А ты вон и с ручницей[2]. Стрелять учнёшь, а братия почивает…
— Чего ради стрелять кинусь? Пусти — не в лесу же ночевать.
Двери открылись. Ключник махнул рукой в сторону амбаров:
— Туда, что ли, ступай. Под стеной амбара — там соломы постелили, тоже странные спят. Лошадку к коновязи привяжи: а то в конюшне, говорю, тоже места нет.
— Добро… — пошёл было странник, но обернулся: — А кто там спит, под стеной-то? Псоглавцы?
Ключник, запирая ворота, глянул искоса, помедлил:
— Головы у их, как у всех добрых людей. Отужинали и спать легли. А кто, откуда, куда путь держат, — про то не ведаю.
* * *
Приезжий лёг на солому, шапку — под голову. Рядом богатырски храпели странники.
Когда взошла луна и выглянула в прорезь тягучих облаков, словно щурясь, — далеко, в лесу послышался одинокий волчий вой.
Странник поднялся. Тенью заскользил от одного спящего к другому. Наклонялся — и шёл дальше.
Вошёл и в конюшню — неслышно, как кошка. После конюшни заглянул и в клети, а после в кельи вошёл. Входил в каждую — и быстро выходил. Будто и не было никаких замков и запоров.
* * *
Утро занялось — и крик поднялся.
И у амбара, и в амбаре, и в конюшне, и в кельях — везде лежали мёртвые люди, зарезанные во сне. Да зарезанные страшно: с порванными глотками, с почти откушенными головами.
А странник пропал, хотя и не выезжал со двора. Пропал вместе с лошадью.
Братия и послушники попрятались по кельям. Потом игумен Михаил велел запереть ворота.
Монахи за конюшней стали копать глубокую яму. Игумен стоял рядом, надзирал, хмурясь и кусая губы.
А потом вдруг всем велел разойтись по кельям и усердно молиться. Кельи запер собственноручно, перекрестился:
— Борони Бог, дойдёт до Москвы — не сносить нам голов.
Он подумал.
— А ведь дойдёт до Москвы-то, дойдёт… Странники и донесут.
Заперевшись в собственной келье, игумен споро разделся до исподнего, достал из сундука — из потайного отделения, — крестьянский кафтан, шапку, кушак, переоделся. Большими ножницами наспех, кое-как, клочьями подстриг бороду; побросал в дорожный мешок книги, золочёную утварь, золотой крест, в кушак затянул золотые монеты. Выглянул из окошка, огляделся. Кряхтя, пролез в узкий проём, засеменил к каменной ограде, неловкий в кафтане — словно ряса мешала…
* * *
— Странно, — заметил Неклюд Рукавов[3]. — Монастырь есть, а монасей не видно.
Отряд конных опричников остановился на дороге. Впереди возвышались монастырские постройки; над ними кружилось вороньё. Ни на дороге, ни на огородах не видно было ни единого человека. И ворота монастыря были сиротливо распахнуты.
— Ступай вперед, — велел Генрих Штаден[4]. — Разведай.
Неклюд кивком подозвал двоих, тронул коня.
Они неспешым шагом подъехали к воротам. Неклюд крикнул:
— Эй, святые отцы! Есть тут кто живой?
Хриплое карканье было ответом: в небо взмыло столько воронья, что в воздухе потемнело.
Неклюд вытащил из-за пояса ливонский пистоль.
И въехал в распахнутые ворота.
Спустя немного времени Неклюд и оба его товарища во весь опор мчались назад. Штаден привстал в стременах.
— Что такое?
— Мёртвые! Мёртвые там все! Валяются, где спали. И во дворе, и в кельях. Головы оторваны, как будто зверь лютовал.
Штаден подумал. Обернулся к отряду:
— А что, водятся в ваших старых лесах вервольфы… оборотни?
Не дождался ответа и спросил громче, но уже с другим смыслом:
— А в сказках ваших — водятся?..
Ещё подождал, не дождался ответа, и молча поскакал к монастырю. Чёрные всадники сначала нехотя, потом всё быстрее, понеслись следом.
Первое, что бросилось Штадену в глаза — изуродованные, с выклеванными глазами трупы, валявшиеся под стенами. Над трупами вились чёрные рои мух, а запекшаяся кровь, вытекшая из разорванных глоток, была тёмной, с блестящим вороновым отливом.
Генрих остановил коня. Нагнулся, разглядывая труп.
— А ведь это наши, опричные, — сказал вдруг Неклюд, тревожно косясь по сторонам. — Кажись, Фёдора Кошкина ватага.
— Вижу, что наши, — сказал Штаден. И повернулся к отряду:
— Обыщите все кельи, все закоулки. Найдите хоть единого живого человечка!
Сам выехал за ворота, спешился, сел под деревом. Рядом пристроился дьяк Коромыслов, приданный Штадену в качестве толмача и "для доброго совета". Якобы хорошо умевший, как шепнули Штадену в приказе, "вины еретические и иные говорить"[5]. "Для советов? Как же!.. Нет, такой говорун только для доносов и годится!", — правильно понял Штаден, едва увидев дьяка. Почти безбородый, длинноносый, тёмнолицый дьяк, — правильно и точно говорят русские, "для ча ещё такую харю держать"?
Коромыслов, не глядя на Штадена, сказал:
— Прошлой ночью всё это случилось.
— Откуда знаешь? — спросил Штаден.
— А по запаху чую. Кровь — она запашистая…
Штаден промолчал. Видно, дьяк не только в "еретических винах" был осведомлён, но и в практической анатомии.
Убийца. Того гляди, пырнёт ночью ножом ни с того, ни с сего…
Опричные стали возвращаться. Неклюд, зелёный лицом, доложил:
— В монастыре монахов нет. Одни опричные слуги. Все — перерезаны. Иные, видно, сопротивлялись: лежат странно. У кого птицами глаза не выклеваны, — смотрят так, будто черта увидели.
