Бородач вдруг дёрнул монаха сзади за рясу.
— Остынь-ка, Егорий. Это ведь опричные и есть. Может, дознание приехали учинить…
— Нет! — взвился Егорий. — Я нечистую силу за версту чую, сквозь чёрные кафтаны, сквозь стены! Сквернавцы это, псы! Адово собачье отродье!
Штаден тронул лошадь, выехал вперёд Неклюда и сказал:
— Я царский слуга, Генрих Штаден. Царём поставлен отрядом командовать, бояр-изменщиков, да худых монахов казнить! А ваши-то монастырские в худом ой как повинны!
Бородач в недоумении глянул на него, обернулся на толпу. Егорий, дрожа, не отрываясь глядел на Штадена.
— Деревенских девок брюхатили! — рявкнул Штаден.
Всё смолкло на время. У Егория отвалилась челюсть; он стоял, вдруг окаменевший, — вся трясучка прошла.
— А ведь это верно, — сказал кто-то в толпе. — Маланька — дура, дак оне и к другим шастали…
— А куны монастырские? Последнее драли! Сколь пота на них пролито!
Егорий стоял. Штаден медленно поехал вперёд; толпа нехотя стала расступаться, давая дорогу.
Внезапно Егорий поднял палец. Кривой чёрный палец упёрся в синее небо.
— Бог мне свидетель! Вражья собачья сила идёт! — прошептал он.
Свистнула сабля опричника. Пальца не стало; брызнула кровь из руки, и Егорий, округлив глаза, смотрел на неё, потеряв дар речи.
Мимо него ехали опричные, плевались. А он медленно-медленно, капая вокруг кровью, оседал в пыль.
Последний из опричных взмахнул саблей: сверкнуло лезвие на солнце. Голова Егория отскочила от тела и покатилась в пыльный подорожник.
Когда топот коней затих вдали, и крестьяне разошлись, чтобы посовещаться, как быть дальше, что делать с трупами, — чёрное тело, валявшееся в горячей пыли, внезапно шевельнулось.
Приподнялось. На четвереньках, неуверенно переставляя ноги и руки, боком побрело к обочине. Остановилось у подорожника и лопухов, стало шарить руками вокруг.
Наконец, нашло собственную голову с застывшим в диком изумлении лицом.
Руки неумело, ошибаясь, приставили голову к обрубку шеи, струившейся подсыхающей сукровицей. Повернули голову так и этак.
Потом тело словно распласталось на земле, и ряса стала темнеть, лохматиться, словно превращаясь во что-то, словно обрастая шерстью, и шерсть быстро седела, белела, становилась серебристой.
Через мгновенье на обочине, в лопухах, стояла громадная белая собака.
Дышала, высунув язык и тяжко водя боками.
В жёлтых глазах горел солнечный луч.
Собака постояла, принюхиваясь. Потом повернулась и скрылась в зарослях.
* * *
Черемошники. Декабрь 1994 года
В Китайском переулке стоял красивый дом — с мансардой, резным балкончиком. Крашеный веселой бледно-синей краской, в солнечные дни он сиял и светился среди розовых сугробов, почему-то напоминая о новогодних праздниках; возможно, потому, что под балкончиком росла не только старая черемуха, но и парочка маленьких ёлок.
Внизу жили хозяева — дед, почти не встававший с лежанки, и супруга его, бабка Ежиха. Прозвана она так была не за характер, а просто по фамилии — Ежовы. Хотя народ даёт прозвища не только за фамилию…
В мансарде обитал студент Вовка Бракин, плативший хозяевам всего двести рублей в месяц — деньги ему слали родители откуда-то из Красноярского края.
Бракин был полноватым, среднего роста, со щетиной на пухлых щеках. Учился он на философа, но и в жизни был настоящим философом. Ходил, погружённый в себя, подняв голову, и глядя поверх окружающих невидящим, приподнятым взором. Казалось, ничто не могло поколебать его глубокого внутреннего спокойствия. Но это было внешнее впечатление. Друзья Бракина знали, что его постоянно гложут сомнения.
Бракин возвращался домой поздно. Ездил он на трамваях, — не потому, что не было денег на маршрутку, а потому, что на трамвае было привычнее: как показали ему когда-то, на первом курсе, эту дорогу, так он и придерживался её, не думая, что на автобусах было бы и быстрее, и комфортнее.
В трамваях было холодно, пахло мочой и рвотой. Тёрлись в них по большей части безработные, попадались бомжи и цыгане. Вид Бракина часто вызывал у этой публики антипатию. Прокуренные девицы толкали его, проходя по салону. Безработные, одетые в допотопные искусственные шубейки, с ненавистью глядели на долгополое супермодное пальто и белое кашне Бракина. Если Бракин ехал сидя — непременно находился кто-нибудь, кто как бы невзначай опускал ему шапку на глаза или наступал на ногу. Если Бракин стоял — обязательно толкали, притискивали к поручням.
Но Бракин обращал на обидчиков подёрнутые неземной дымкой глаза, и обидчики, как правило, терялись.
Вообще, Бракин считал, что с внешностью ему не повезло. Его вид почему-то вызывал у сограждан отрицательные эмоции. На Черемошниках, ещё на первом курсе, местные пацаны попытались даже однажды с ним "разобраться". Разборок не вышло. Бракин на оскорбления отвечал лениво и туманно, как бы с лёгкой грустью. Возможно, это была замаскированная насмешка, но местные, не искушенные в словесных баталиях, отступали, как бы недоумевая. Ну, не от мира сего парень. Крыша отъехала. Фи-ло-соф, словом. Чего с него взять? Даже не курит, не говоря уж об игле.
Он и выпивал редко и не слишком охотно. Если приводил к себе даму — а у философинь и филологинь университета он пользовался некоторой популярностью, — то покупал одну-две бутылки шампанского. Если выпивал с друзьями — предпочитал коньяк. А наутро после возлияния непременно покупал себе литровый пакет натурального томатного сока. За это друзья крестили его эстетом, а сокурсник Серёга Денежко, с утра разгонявший похмелье пивом, непременно замечал, перефразируя Квакина из повести Гайдара "Тимур и его команда": "Сок пьёшь? Ишь ты, сок пьёт… Гордый. А я, значит, — сволочь".
* * *
Работать Бракин не любил. Редко-редко, когда уж вовсе было необходимо, брал в руки фанерную лопату, чтобы откинуть снег от крыльца, почистить дорожку к сортиру — считал, что это, вообще-то, забота хозяев. Вот и на этот раз, вернувшись с лекций около девяти вечера, решил размяться — последние снегопады завалили двор чуть ли не выше человеческого роста.
Не особенно напрягаясь, Бракин поскрёб перед крыльцом, стал отбрасывать снег с узенькой — едва-едва протиснуться — тропки к сортиру.
Погода была тихая; в свете далёкого, единственного на весь переулок фонаря искрился снег, ни один звук не тревожил мирное безмолвие.
Бракин увлёкся, вспотел. Добрался до сортира — хозяева им почти не пользовались, ходили дома на ведро, — остановился передохнуть, облокотился на лопату и стал смотреть в небо. В небе то появляясь, то исчезая в полосах облаков, плыла мутная белая луна.
