— Они смеялись там надо мной, — сказал легавый, кивая в сторону нового здания полицейского участка на противоположной стороне улицы. — О да, они потешались надо мной. Ну и отличился наш крутой Норман Дэниэльс! Его жена сбежала от него… да еще успела прихватить почти все его свободные денежки перед тем как сбежала!
Дэниэльс издал нечленораздельный рык, какой можно услышать лишь в зоопарке, и снова стиснул мошонку Рамона. Боль стала невыносимой. Рамон нагнулся и сблевал прямо между коленей — белыми кусочками творога с коричневыми полосками, бывшими остатками запеканки, которую он съел за ленчем. Дэниэльс, казалось, этого даже не заметил. Он смотрел в небо над детской площадкой и витал в собственном мире.
— Что же мне делать — предоставить им возможность разбираться с тобой, чтобы еще больше народу могло посмеяться? — спросил он. — Чтобы они смогли обсасывать это в суде так же, как в полицейском участке? Не думаю.
Он повернулся и заглянул в глаза Рамону. Он улыбался. От этой улыбки Рамона окончательно сковал ужас.
— Мы подошли к главному вопросу, — сказал легавый. — И если ты соврешь, глистоноша, я оторву твои сосанные-пересосанные инструменты и засуну их тебе в глотку.
Дэниэльс снова сжал мошонку Рамона, и глаза его заволокло черными пятнами. Он отчаянно пытался не потерять сознание — если он отключится, легавый может прикончить его просто от бешеной злобы.
— Ты понимаешь, что я говорю?
— Да! — заплакал Рамон. — Я понимаю! Понимаю!..
— Ты был на автовокзале и видел, как она бросила кредитку в урну. Это мне известно. Мне нужно знать, куда она направилась после.
Появилась надежда на спасение. Хотя Рамон действительно не мог знать, что нужно Дэниэльсу, возникла зацепка, которая может ему помочь. Он тогда один разок глянул вслед женщине, чтобы убедиться, что она не оглядывается на него… И потом, через пять минут после того, как он, вытащив зеленую пластиковую кредитку из урны, сунул ее в свой бумажник, засек ее снова. Ее трудно было не заметить с этой красной тряпкой поверх волос — такой яркой, как стенка свежевыкрашенного сарая.
— Она была у билетных касс! — выкрикнул Рамон, отчаянно выдираясь из упорно поглощающей его темноты. — У окошек!
Эта попытка была вознаграждена еще одним напряжением безжалостной хватки. Рамону начало казаться, что у него оторвали мошонку, облили пах горючей смесью и подожгли.
— Я знаю, что она была у окошек! — хохотнул Дэниэльс. — Что еще она могла делать в «Портсайде», если не собиралась поехать куда-то на автобусе? Мне что, проводить социологический опрос среди педиков вроде тебя? У какого окошка, вот что я хочу узнать, — у какого гребаного окошка и в какое время?
И, ох, хвала Господу, хвала Иисусу и Деве Марии, он знал ответы на эти два вопроса.
— «Континенталь-экспресс»! — не веря своему счастью, закричал Рамон, находясь теперь, как ему казалось, в нескольких милях от собственного голоса. — Я видел ее у окошка «Континенталь-экспресса» в десять тридцать… Или без четверти одиннадцать!
— «Континенталь»? Ты уверен?
Рамон Сандерс не ответил. Он, потеряв сознание, завалился на бок. Его рука с бессильно разжавшимися пальцами свесилась со скамейки. Лицо с двумя маленькими лиловыми царапинами на щеке было мертвенно-белым. Проходящие мимо парень с девушкой с недоумением взглянули на мужчину, лежавшего на скамейке, а потом на Дэниэльса, который уже убрал руку с мошонки Района.
— Не беспокойтесь, — сказал Дэниэльс, широко улыбнувшись парочке. — Это эпилептик. — Он сделал паузу и улыбнулся еще шире. — Я позабочусь о нем. Я — полицейский.
Они ускорили шаг не оглядываясь.
Дэниэльс просунул руку под плечи Рамона. Кости в них показались ему хрупкими, как крылышки птицы.
— Подымайся, голубок, — сказал он и рывком вернул Рамона в сидячее положение. Голова Рамона бессильно свесилась на плечо, как цветок на сломанном стебле. Он тут же начал снова заваливаться на бок, издавая горлом слабые хриплые звуки. Дэниэльс снова вздернул его, и на этот раз Рамон удержал равновесие.
Дэниэльс расслабился и сидел рядом с ним, наблюдая за немецкой овчаркой, радостно скачущей за летающей тарелкой. Можно, действительно, позавидовать таким собакам. У них нет никакой ответственности, им не надо работать — по крайней мере в этом городе, в этой стране, — едой они обеспечены плюс местом, где спать, и им даже не надо заботиться о рае и аде, когда закончится этот заезд. Однажды он спросил об этом отца О'Брайена в Обревилле, и священник сказал ему, что у животных нет души. Умирая, они просто исчезают, гаснут, как шутихи Четвертого июля. Конечно, этот кобель лишился своих яиц, когда не прошло и шести месяцев с его рождения, но…
— Но, в каком-то смысле это тоже счастье, — пробормотал Дэниэльс. Он похлопал Рамона по промежности, где пенис начал опадать, а мошонка — распухать. — Верно, голубок?
У Рамона глубоко в горле что-то булькнуло. Это был горловой звук человека, которому снится кошмарный сон.
Однако, подумал Дэниэльс, приходится располагать в этой жизни тем, что дал тебе Всевышний. Может, ему, Дэниэльсу, повезет, и в следующей жизни он окажется таким вот кобелем. Ему не придется ничего делать, кроме как гоняться в парке за летающей тарелкой и высовывать голову из заднего окошка машины на обратном пути домой, к своему чудесному «Дог Чоу» на ужин. Но в этой жизни он — мужчина со всеми своими мужскими проблемами.
По крайней мере он-то мужчина в отличие от этого жалкого педераста.
«Континенталь-экспресс». Рамон видел ее у окошка «Континенталь-экспресса» в десять тридцать или без четверти одиннадцать, и она не стала бы долго ждать — слишком она боялась его, чтобы ждать долго, за это он мог поручиться. Стало быть, ему нужен автобус, выехавший из «Портсайда», скажем, между одиннадцатью утра и часом дня. Вероятно, направляющийся в большой город, где, как ей казалось, она сможет затеряться.
— Но у тебя это не выйдет, — произнес Дэниэльс. Он смотрел, как кобель подпрыгнул и ухватил тарелку в воздухе острыми белыми зубами. Нет, у нее это не выйдет. Она, конечно, подумала, что выйдет, но она ошиблась. Для начала он будет заниматься этим по выходным, в основном пользуясь телефоном. Ему придется заниматься этим делом пока так. Сейчас полиция занята аферой на складе одной компании, будет большой шухер (в котором разбираться ему, если повезет). Но с этим все будет нормально. Довольно скоро он сможет переключить все свое внимание на Розу, и пройдет совсем немного времени, и она пожалеет о том, что сделала. Да. Она будет жалеть об этом весь остаток своей жизни — период, который, может, будет и коротким, но чрезвычайно… ну…
