Олеся никогда не видела своего отца, но вспоминала всякий раз, когда запиралась в комнате – ведь это он, уходя к другой, оставил матери квартиру; если б не это, они б наверняка жили на улице… а, может, и не жили вовсе. В своей прошлой, непьяной жизни мать рассказывала, что отец не знал о рождении дочери – потому и ушел. Будучи маленькой, Олеся наивно мечтала, что он обязательно вернется; немного повзрослев, хотела сама найти его; а потом появился отчим, и она решила, что никогда никого не станет искать, потому что все мужики – сволочи, и человек, оставивший им квартиру, просто имел свой тайный умысел, например, со спокойной совестью исчезнуть из ее жизни.
Олесе хотелось есть, но проникать на «чужую территорию», да еще лезть в холодильник, пока отчим не допил бутылку, было уж слишком экстремально – на такой случай в пакете лежал купленный по дороге пирожок и маленькая шоколадка; только они находились на самом дне, а сверху…
Любопытство победило голод – Олеся извлекла из пакета сумку и зажмурившись в предвкушении чуда, высыпала содержимое на диван; разровняла получившуюся горку, ощущая пальцами, сколько там всяких разных вещей; открыла глаза… и даже дыхание перехватило – это был момент подлинного счастья! Если б она находилась в квартире одна, то, точно б, завизжала и запрыгала, как в далеком детстве прыгала и визжала при виде вспыхивающих огоньков новогодней елки.
Первым делом Олеся схватила телефон, отливавший розовым перламутром; маленький, толстенький, с откидной панелью – именно такой она видела в рекламе и именно о таком мечтала! На дисплее возникла какая-то мультяшная рожица. …Полный отстой! – Олеся презрительно сморщила носик, – ладно, у Надьки есть клевые картинки, только… – закрыв панель, она задумалась, – менты ж как-то вычисляют их – по телику показывали, как один лох погорел на краденом телефоне, – вздохнув, Олеся ласково погладила гладкую блестящую поверхность, – хоть и безумно жалко, но лучше без него, чем загреметь в колонию; я ж, небось, еще стою у них на учете – отчим говорил, типа, к ним раз попадешь, и клеймо на всю жизнь… А чего я парюсь? Этот скину, получу бабки, куплю себе новый!.. Блин, наконец-то у меня будет телефон, а то одна хожу, как дура…
После принятого решения перламутровый «кирпичик» уже, вроде, и не принадлежал ей, поэтому, чтоб не травить душу, Олеся отложила его в сторону и взяла паспорт. С фотографии смотрела симпатичная, но строгая девушка с большими глазами и прямыми темными волосами. …А на ксивах почему-то все напрягаются – она еще клево получилась… Олеся не поленилась достать с полки собственную «ксиву»; положила рядом. …Жалко, что мы не похожи… В голове промелькнул обрывок фильма, где человек, завладев чужими документами, стал выдавать себя за другого. Правда, идея была абсурдной изначально и даже не вследствие их непохожести – в кино второй сначала убил первого, а Олеся не представляла – как это, специально подойти и убить человека; это находилось за гранью ее понимания. Вот, подраться она могла и даже любила; собственно, ее и поставили на учет в детской комнате за то, что она прямо в школе избила Катьку Звягинцеву.
…Чтоб там менты ни говорили, все я сделала правильно!.. – в тысячный раз подумала Олеся, – какое она имела право называть меня «соской», если ее придурок сам подбивал ко мне клинья? Да мне этот урод даром не нужен!.. Она вспомнила, с каким удовольствием накрутила на руку длинные Катькины волосы и резко дернула вниз, вскинув при этом согнутую в колене ногу. Они и встретились – Катькин нос и ее колено; у Катьки хлынула кровь; ну, а дальше понеслось совсем весело…
Вечером к ним приходила молоденькая лейтенант в короткой юбке; матери дома не оказалось и она долго беседовала с отчимом, а когда ушла, тот сразу схватил ремень. В этом не было ничего нового – другими воспитательными приемами он просто не владел, и хотя с каждым годом разум воспринимал наказания все с большим протестом, тело порой все-таки упускало момент для побега. Тогда Олеся матерно орала, царапалась, щипала отчима за ноги; правда, особого эффекта это не давало, и лишь получив сполна, она неслась в свою спасительную комнату, на ходу натягивая трусы, и там давала волю яростным слезам.
Последний год ремнем ее уже не наказывали, а пока ходила в школу, часто доставалось за двойки… но, вот, не давалась ей эта чертова учеба! Да и было б не так обидно, лупи ее какой-нибудь профессор, но отчим с его сраным ПТУ «по строительному делу», оконченным сто лет назад?.. Мать за нее никогда не вступалась, поддакивая, что «учиться надо хорошо», но Олеся догадывалась, что она просто боится отчима, а тому доставляло садистское удовольствие лупить сложенным вдвое ремнем по беззащитной голенькой попе, под вопли и плач наблюдая, как на нежной коже постепенно возникает багровый узор; на оставшийся вечер он делался благодушным, и мирно смотрел телевизор, так что даже если б падчерица стала враз круглой отличницей, он бы наверняка нашел другой повод…
После ухода лейтенанта, глядя в разъяренные глаза отчима, Олеся вдруг поняла, что ее собираются не наказывать, как обычно, а тупо избивать; возможно, до полусмерти. Как, наверное, били на зоне самого отчима (иначе, чего б он так боялся вернуться туда?..)
Олеся отчаянно скакала с кресла на диван, залезала под стол, выныривая с другой стороны, не давая загнать себя в угол; в общем, ремня ей удалось избежать, но на повороте она не вписалась в подоконник – сначала, вроде, было даже не больно, зато потом, целую неделю пришлось носить темные очки. Впрочем, из этого она сумела извлечь пользу, соврав, будто подралась с дворовыми пацанами, и после Катьки, весь класс поверил. С тех пор девчонки ее побаивались, а ребята считали «своим парнем» и не приставали. Последнее было особенно здорово, потому что уединение с противоположным полом вызывало у нее панический страх, связанный еще с одним, не тускневшим воспоминанием детства (остальные, либо давно стерлись, либо Олеся стерла их сама), а это жило, сохраняя ощущение боли, ужаса, незащищенности и еще какой-то всепобеждающей мерзости. Если б она была способна убить, то непременно б сделала это. До того дня она, скрипя сердцем, могла простить отчиму даже порки – предлог-то был благовидным, зато после – ничего и никогда; то есть, вообще ничего!.. Даже то, что он просто существует на свете. Вот, отношение к матери колебалось в зависимости от настроения, хотя, в любом случае, она не понимала, например, сколько надо выпить, чтоб не проснуться, когда твоя родная дочь реально орет на весь подъезд?.. Или почему надо надраться именно в тот день, когда этот ублюдок решил вломиться к ней в ванную?.. И все равно мать ей было жаль – Олеся не находила тому объяснения, но ее убивать она б не стала, даже если б умела.
