Ей вспомнился какой-то фильм, который она смотрела с Дарлой и Кантатой в программе «Кино для полуночников», какой-то «ужастик» о вервольфе… только Лизи не сильно испугалась, если испугалась вообще. Вервольф показался ей скорее грустным, чем страшным, а кроме того, было заметно, что киношники останавливали камеру, потом накладывали актёру на лицо соответствующий грим и продолжали съёмку. Безусловно, следовало поставить им высокие оценки за старание, но конечному продукту, по её личному мнению, явно не хватало достоверности. Сюжет, правда, вызывал определённый интерес. Поначалу действие разворачивалось в английском пабе, где один из бывалых завсегдатаев мимоходом говорил, что вервольфа можно убить только серебряной пулей. А разве Герд Аллен Коул не был в какой-то степени вервольфом?
— Перестань, девочка, — сказала она себе, сполоснув тарелку и поставив её в практически пустую посудомоечную машину. — Возможно, Скотт смог бы обыграть эту версию в одной из своих книг, но рассказывать истории — не по твоей части. Не так ли? — Она захлопнула дверцу посудомоечной машины. При такой скорости заполнения она сможет помыть посуду только к Четвёртому июля. — Если ты хочешь поискать эту лопатку, так поищи её! Ты хочешь?
Прежде чем она успела ответить на этот сугубо риторический вопрос, в голове вновь раздался голос Скотта, чёткий и ясный:
Я оставил тебе записку, любимая.
Лизи застыла, не дотянувшись до кухонного полотенца, которым хотела вытереть руки. Она знала этот голос, само собой, знала. Всё ещё слышала три или четыре раза в неделю и сама пыталась говорить с его интонациями, кто же откажется от такой безобидной компании и в большом доме. Только вот эта фраза, чуть ли не сразу после всего этого дерьма насчёт лопаты…
Какую записку?
Какую записку?
Лизи вытерла руки и вернула полотенце на сушилку. Повернулась спиной к раковине, лицом — к остальной кухне, которую по-прежнему наполнял солнечный свет и аромату чизбургерного пирога, правда, теперь, на сытый желудок, не такой аппетитный. Лизи закрыла глаза, сосчитала до десяти, потом резко их открыла. Свет послеполуденного летнего солнца вспыхнул вокруг неё. В ней.
— Скотт? — позвала она, чувствуя, что стала такой же, как её старшая сестра Аманда, то есть наполовину чокнутой. — Ты же не превратился в призрака, не превратился?
Она не ожидала ответа (маленькая Лизи Дебушер, которая радовалась грозам и не находила достоверным вервольфа, которого показывали в программе «Кино для полуночникков», отказывалась в это поверить), но неожиданный порыв ветра, ворвавшийся в открытое окно над кухней, раздувший занавески, поднявший кончики её всё ещё влажных волос, принёсший ароматы цветов… можно было расценить как ответ. Лизи вновь закрыла глаза и вроде бы услышала едва слышную музыку, не высших сфер, а всего лишь старую песню Хэнка Уильямса: «Прощай, Джо, я должен идти…»[29]
Её руки покрылись «гусиной кожей».
Но порыв стих, и она стала прежней Лизи. Не Анди, не Канти, не Дарлой; конечно же, не (одна умчалась на юг) убежавшей в Майами Джоди. Она была совершенно современной Лизи, Лизи-2006, вдовой Лэндон. Никаких призраков не было. В доме только она, одинокая Лизи.
Но ей хотелось найти эту серебряную лопату, с помощью которой она спасла своего мужа, и он прожил ещё шестнадцать лет и написал семь романов. Не говоря уже о фотографии на обложке «Ньюсуик» в 1992 г., психоделический Скотт, ниже — строка «МАГИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ И КУЛЬТ ЛЭНДОНА», набранная большими буквами. Она задалась вопросом, как Роджер «Трусохвост» Дэшмайл воспринимал появление каждого из романов, не говоря уж про фотографию и статью в «Ньюсуик».
Лизи решила, что поищет лопату прямо сейчас, пока не начал таять свет долгого летнего вечера. Были призраки или нет, ей хотелось покинуть амбар и рабочие апартаменты над ним до наступления темноты.
В тёмных и пыльных клетушках напротив её так и не доведённого до ума кабинета когда-то держали инструменты и запасные части для сельскохозяйственных машин и механизмов. В то время дом Лэндонов назывался «ферма Шугар-Топ». Самое большое помещение использовалось как курятник, и хотя его уборкой и чисткой занималась компания, специализировавшаяся на такого вида работах, а стены потом побелили (белил их сам Скотт, не раз и не два поминавший Тома Сойера), там всё равно остался очень слабый, но, вероятно, въевшийся в пол, стены и потолок аммиачный запах куриного помёта. Запах этот Лизи помнила с детства и ненавидела… возможно, потому, что её бабушка Ди упала и умерла, когда кормила кур.
В двух других клетушках стояли коробки (по большей части картонные ящики из винного магазина), но садовых инструментов, серебряных или из какого другого металла, там не было. В бывшем курятнике центральное место занимала двуспальная кровать, единственный сувенир из их девятимесячной экспедиции в Германию. Кровать они купили в Бремене и перевезли в Америку за фантастические деньги — Скотт настоял. Она напрочь забыла про бременскую кровать, пока вновь не увидела её.
Поговорим о том, что вываливается из собачьей жопы, в нервном возбуждении подумала Лизи, но вслух произнесла другое:
— Если ты думаешь, что я буду спать в кровати, которая больше двадцати лет простояла в чёртовом курятнике, Скотт…
«…тогда ты — псих!» — намеревалась закончить она, но не смогла. Вместо этого громко расхохоталась. Господи, вот оно, проклятие денег! Долбаное проклятие! Сколько стоила эта кровать? Тысячу американских баксов? Скажем, тысячу. А сколько стоила её перевозка в Америку? Ещё тысячу? Возможно. И вот она стоит, расслабляется, как сказал бы Скотт, в ароматах куриного дерьма. И будет продолжать расслабляться, пока мир не сгорит в огне или не замёрзнет во льдах, потому что она к этой кровати не подойдёт. Вся эта поездка в Германию обернулась полным провалом: Скотт не написал книгу, спор с хозяином квартиры, которую они снимали, едва не перешёл в кулачный бой, даже лекции Скотта не принесли успеха — то ли у слушателей отсутствовало чувство юмора, то ли они не понимали его юмора, и…
За дверью по другую сторону центрального прохода, на которой теперь висела табличка «ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ», вновь зазвонил телефон. Лизи застыла как вкопанная, кожа опять покрылась мурашками. И при этом возникло ощущение неизбежности, будто она пришла сюда не для того, чтобы найти серебряную лопатку, а чтобы ответить на звонок.
Она повернулась, когда раздался второй звонок, и пересекла полутёмный центральный проход амбара. Подошла к двери на третьем звонке. Отодвинула защёлку, и дверь легко открылась, чуть скрипнув изношенными петлями, которые давно уже не использовались, приглашая маленькую Лизи войти в склеп, говоря, как давно мы тебя не видели, хе-хе-хе.
